— А как же берешь жену некрещеную?
— Я тоже крещеная, — сказала Ольга. — И отец у меня крещеный.
— Ну слава Богу, оба вы христиане, теперь освящу ваш брак без всякого зазрения совести, — успокоился отец Константин. — Назовите теперь ваши имена нареченные.
— Отто Мейснер.
— Ольга.
— Так вот, Отто Мейснеров, и ты, Ольга, — приступил священник, — слушайте, а я буду краток. Вижу, что бракосочетание ваше требует поспешности и нету возле вас родителей ваших. Не мое дело докапываться до корней причины, мое дело исполнить волю Божью, которая и привела вас к порогу сего заштатного храма. И еще вижу я, что святое чувство любви соединило вас и в гонении вы теперь за него, но не отступитесь, потому что оно истинной свято. И верю: будете вы едины духом и плотью и верны друг другу, как Адам и Ева, пока не истекут дни ваши на земле. А посему не будем разводить церемониалы, а благословлю-ка я вас по-простому. Идитя, живитя и трудитеся на ниве добродетели, а все ваши прежние грехи, коли они были, я вам отпускаю, и далее остается одна святость законного брака. Отто Мейснеров! Согласен ли ты взять в жены рабу Божию Ольгу?
— Да, святой отец.
— А ты, девица Ольга, согласна ли быть верной женой рабу Божьему Отте Мейснерову?
— Да.
— Тогда аминь! Ступайте с Богом. Отныне вы муж и жена.
И, благословив их трижды — обоих вместе — широкими торжественными взмахами крестного знамения, отец Константин направился в боковой придел переодеваться. Из-под его шитого золотом священнического одеяния виднелись старые, для домашних работ, залатанные штаны, и на ногах погромыхивали нечищеные сапоги солдатского образца. Отто Мейснер с женою покинули храм.
Они вышли за ограду церкви и по наклонной дороге, вытоптанной меж раскидистыми черемухами, лоснящимися от черных ягод, направились вниз, к селению. На амурском берегу уже смутно были видны избы, кое-где светилось несколько окон, над трубами подымался и невысоко таял спокойный вечерний дым. За избами тусклым розовым сиянием мерцала река, и высоко над нею в зеленом небе наливался фосфорическим блеском воинственный знак полумесяца.
Необходимо было найти ночлег и приют до следующего парохода, который должен быть завтра. Но по всей улице ворота оказались уже заперты и нелюдимая тишина стояла во дворах. Оробевшие новобрачные незаметно прошли через все село, так никого и не встретив. И тогда Отто Мейснер, улыбнувшись жене, взял ее за руку и повел дальше за собою.
Они выбрались на высокое место, с одного края глубоко обрывавшееся к реке. Отсюда хорошо были видны все селение и на воде — недалекий черный плот пароходной пристани. На обрыве стояла одинокая дикая яблоня, раскидистая, старая, и под этим деревом Отто Мейснер решил устроить бивуак. Он расстегнул ремни на свертке и достал походную кровать. В густой, влажной от вечерней росы траве установил он раскладушку, прислонив ее одним боком к располневшему стволу старой яблони. От дерева еще дышало дневным теплом. Устроив постель, он ласково приказал жене:
— Ложись, Ольга, здесь чудесный воздух.
— А как же ты? — забеспокоилась она.
— Я буду караулить тебя, как солдат, — ответил магистр и привлек к себе жену.
Уложив ее и надежно укутав мохнатым пледом, Отто Мейснер посидел на краю кровати, и, когда неразличимая уже в сумерках жена сонно притихла и замерла, он встал и тихо направился в сторону. Но словно невидимая нить беспокойства потянулась вслед за ним. Магистр оглянулся на черную невнятную кущу дерева, под прохладным шатром которого смутно угадывалось нечто такое в мире, с чем отныне и навсегда будет связана его беспомощная человеческая тревога. Он вернулся назад, опустился на колени у изголовья и осторожно нашел в темноте сухие мягкие волосы жены. Она охватила его руку горячими ладонями, быстро поцеловала. Отто Мейснер взволнованно произнес:
— Спи, дорогая. Не здесь и не сейчас произойдет то, что должно произойти и что для Бога нашего так же значительно важно, как наша смерть и наше рождение. Все эти таинства священны, а любовь священнее всего, и поэтому рождаться и умирать мы можем на людях, а любить — только наедине, сейчас же слишком много ненужных свидетелей вокруг. Вон река под обрывом, вода прикрыта прохладным туманом, и в нем, Ольга, прячутся хитрые русалки. А вон, гляди, сверху месяц смотрит на нас, а рядом с ним, видишь, притаились и следят за нами златоволосые наши внуки, прикидываются звездочками. Наверное, им невдомек еще, что они наши внуки, но однажды мы охватим их своим высшим вниманием, заключим в свое сердце; и, когда они, полежав там, созреют, как цыплята, и станут буйно колотиться, желая вырваться наружу, мы рассмеемся с тобою и отпустим их на свободу… Все это будет, потому что чудо, божественное чудо и великая радость в том, как я люблю тебя, и это не может быть напрасным. Спи спокойно… но что я слышу? Ты смеешься? Или плачешь?
— Нет, я смеюсь, Отто! Потому что не могу понять, о чем ты беспокоишься. Разве все, все уже не произошло у нас с тобою? Знаешь, мне сейчас кажется, что мы уже прожили вместе жизнь, и все было, и мы даже можем рассказывать обо всем друг другу…
— Да, Ольга…
— Я устала и сейчас усну… Вот сейчас… сейчас, — лепетала моя бабка, не подозревая, что перед нею находится призрачный предмет мечты нашей (впрочем, как и она сама) и что, крепко сжимая теплые пальцы друга в своих руках, сжимает, в сущности, некую пустоту, на время принявшую форму узкой руки. — Спокойной ночи, Отто.
— Спокойной ночи!
И она вправду уснула, легко, на полувздохе уйдя в сон, и душа ее стала недоступна для бодрствующего мужа.
А он сидел, держа ее руку на коленях, и смотрел вверх, сквозь ветки яблони, в темно-синий колодец молодой летней ночи. Пятно синевы было небольшим, конфигурацией напоминало оно песочные часы. В нижней колбе этих небесных часов синего стекла ярко горела золотая звездочка.
— Я один из твоих внуков, — возвестила она.
— Внук… — словно эхо собственных мыслей, отозвался Отто Мейснер. — Скажи, дорогой внук, зачем понадобилось тебе вызывать меня, подобно спиритуалистам, и вновь отправлять по этому уже пройденному пути?
— Прости, дедушка, я виноват, наверное, — каялся внук. — Но я почему-то очень тоскую по тебе, и мне хочется увидеть тебя. Ведь того, чего не увидишь, полюбить нельзя. Вот я и стараюсь представить тебя в часы одинокие и грустные, потому, наверное, что люблю все же своего деда.
— Лукаво, смахивает в общем-то на трюк софистов, — усмехнулся Отто Мейснер, — но очень мило с твоей стороны. Впрочем, хоть я никогда не буду иметь счастья лицезреть внуков и теперь вижу перед собою лишь рыжую звезду средней величины, я тоже люблю тебя, внук-софист. Только прошу об одном: воссоздавая историю своих предков, старайся больше придерживаться фактов и поменьше фантазировать. Знай же, что и поэтические фантазии наши небезопасны: и они могут послужить человеческой неправде и злу.
Пока Отто Мейснер столь дружелюбно и назидательно беседовал со звездою, она передвинулась из нижней камеры песочных часов в верхнюю. Ночной мир продолжал свое неслышное и торжественное шествие.
— Человеку иногда представляется, внук мой, что глубокий сон есть его бытие и вокруг вращается лишь синяя воздушная сфера, чуть освещенная сонмами непостижимых огоньков. Такое приходит к человеку, если, скажем, он очутился один в ночи и у него бессонница, и он долго смотрит в окно на тихую Селену, у которой бледный выпуклый лоб, слегка пасмурный, со следами каких-то таинственных забот. И невыразимое чувство отдаленности от всего прошлого настигнет его, и покажется ему, что он никогда не знавал ни вкуса яблока, ни поцелуя матери. И что, может быть, дельфин он белотелый, который дремлет на волнах посреди океана. И вокруг одни громады пляшущих водяных гор, в гребни которых, когда они взлетают ввысь, окунаются небесные звезды. Простым и непроизвольным движением протянет он вперед руки, подставляя их свету луны, и увидит две бледные ладони, слабо мерцающие на фоне темного подоконника. И тогда покажется ему, что более одинок он, чем даже дельфин на волнах. Но слышишь, дитя мое? Воет собака в деревне. Она поджала хвост, подняла морду к луне, и душа ее замерла в тоске предчувствия. Возможно, она предчувствует, что назавтра ее застрелит хозяин. И она не ошибается — подобное знание существ неразумных, интуитивных удивительно, мой друг! Но не дано ей во веки веков поведать кому-нибудь о своем одиночестве. Только человек, наделенный божественной душой, способен постичь свою тревогу бытия и через это познать тревогу о других. И поэтому, мой дорогой, мы можем вполне довериться друг другу. Вот как ты мне и я тебе.
