Пафосом своего творчества Ричардсон во многом обязан пуританству. Правда, к тому времени английский пуританизм исторически уже пережил себя. Сам Ричардсон, вероятно, чувствовал себя бесконечно далеким от неистовых "круглоголовых" кромвелевской Англии, обретавших в Библии оружие для борьбы с земными царями. Сын своего времени, он сторонился всякого "энтузиазма", презирал политику, вкладывал в уста своих героев рассуждения по поводу трактатов Локка ("Памела") и признавался в частных письмах, что он – не особенный охотник до посещения церковной службы. Революционная пуританская публицистика Мильтона претила ему, пожалуй, не меньше, чем аристократическое вольнодумство Болинброка. И все же дух пуританства продолжает жить в лучших произведениях Ричардсона – в "Памеле" и, в особенности, в "Клариссе".
Как ни измельчало английское пуританство со времен предшествующего революционного столетия, оно еще сохраняло немалое влияние в Англии. "Именно протестантские секты, которые доставляли и знамя и бойцов для борьбы против Стюартов, выдвинули также главные боевые силы прогрессивной буржуазии и еще сейчас составляют основной хребет "великой либеральной партии" {Маркс и Энгельс, Соч., т. XVI, ч. II, стр. 299.},- писал Энгельс в 1892 г. В середине XVIII века – как раз в годы творчества Ричардсона – пуританство, снова возродившееся к жизни в лице методизма, смогло привлечь к себе десятки и сотни тысяч английских ремесленников и крестьян – трудового люда, страдавшего от буржуазных порядков новой Англии.
Сам Ричардсон был, впрочем, далек от этого массового религиозного движения, и его произведения во многом как нельзя лучше иллюстрируют известные слова Энгельса о том, что со времени компромисса 1689 г. "английский буржуа… стал соучастником в подавлении "низших сословий",- огромной производящей народной массы, – и одним из применявшихся при этом средств было влияние религии" {Маркс и Энгельс, Соч., т. XVI, ч. 11, стр. 299.}.
Религия, в целом, приобретает у Ричардсона охранительный характер, – более того, превращается зачастую в настоящую бухгалтерию, где человек и бог выступают как два деловых контрагента. Памела, например, заводит для учета своих благотворительных дел настоящую приходо-расходную книгу под заголовком "Скромная отплата за небесные милости".
Нигде, пожалуй, черты ханжества не сказываются у Ричардсона с такой определенностью, как в его отношении к чувственным проявлениям человеческой природы. Чувственность, с таким жизнерадостным юмором и блеском изображаемая его современником Фильдингом, у Ричардсона находится под запретом. Его герои, – какой бы сложностью и разносторонностью ни отличалась их психологическая характеристика,- кажутся бесплотными призраками по сравнению с полнокровными, пышущими жизнью персонажами фильдинговских "комических эпопей". Положительные герои Ричардсона как будто стоят в стороне от "пути всякой плоти"; даже его Ловласы, и те превращают погоню за чувственным наслаждением в своего рода интеллектуальный спорт, в котором остроумные уловки и ухищрения представляют едва ли не больший интерес, чем преследуемая ими цель.
В послесловии к "Сэру Чарльзу Грандисону" Ричардсон полемизирует с реалистическими романистами фильдинговско-смоллетовского типа, настаивающими на необходимости изображать человеческую природу такой, "как она есть". С точки зрения Ричардсона этот принцип порочен в самой своей основе. Он стремится "очистить" человеческую природу от всех земных стремлений и слабостей. Вот почему возникают в его романах многочисленные сцены, исполненные ложнопатетическим духом религиозного самоотречения и аскетизма: так, Памела – молодая мать – хладнокровно сочиняет душеспасительные стихи над колыбелью смертельно больного ребенка, а Кларисса собственноручно составляет символические рисунки и надписи для своего гроба.
Недоверие к чувственным проявлениям человеческой природы и напряженное внимание к внутреннему душевному миру человека, – не шевельнется ли украдкой змейка первородного греха? не блеснет ли спасительная искра божественной благодати?- придают творчеству Ричардсона замкнутый, интроспективный характер. Еще Кольридж, сопоставляя его с Фильдингом, сравнивал романы Ричардсона с душной, жарко натопленной комнатой больного, а романы Фильдинга – с лужайкой, где веет свежий весенний ветер.
Именно филистерско-пуританскую, морализаторскую сторону творчества Ричардсона сделал предметом своих насмешек Фильдинг. Уже в "Апологии жизни миссис Шамелы Эндрьюс", не без основания приписываемой ему исследователями, он объявляет насквозь лицемерной ричардсоновскую проповедь благоразумного воздержания и самоограничения. В "Приключениях Джозефа Эндрьюса", где Фильдинг комически пародирует исходную ситуацию "Памелы", ричардсоновская героиня фигурирует как самодовольная и лицемерная ханжа.
Действительно, Ричардсон уже не создает образов мильтоновских масштабов. Понятия греха и благодати мельчают, облекаясь в формы реального буржуазного быта. Но даже и в этом сниженном виде пафос пуританства, скрытый в творчестве Ричардсона, все же придает его лучшим образам драматизм и величие, исключительные в английской просветительской литературе XVIII века.
Религиозно-политические проблемы свободы и долга, греха и спасительной благодати, волновавшие пуританскую Англию за сто лет до Ричардсона, переводятся им на язык частной жизни. Памела и Кларисса – протестантки в собственном смысле слова. Борьба за внутреннюю личную независимость и за свободу воли играет решающую роль в жизни ричардсоновских героинь. Этому в особенности обязана своим глубоким драматизмом история Клариссы Гарлоу.
Читатели и критики, руководствуясь обыденным, житейским здравым смыслом, не раз упрекали Ричардсона в том, что он поставил своих героинь – Памелу и особенно Клариссу – в искусственно безвыходное, неправдоподобно отчаянное положение. Но для Ричардсона в этом кажущемся неправдоподобии заключалась высшая правда.
Известно, с каким волнением ожидали английские читатели выхода последних томов "Клариссы", чтобы узнать, как решится судьба героини. Сколько письменных и устных просьб, советов, увещаний, жалоб, даже угроз было пущено в ход, чтобы заставить Ричардсона завершить роман счастливым концом! Но Ричардсон остался непоколебимым в своем решении. Более того, он настаивал на том, что трагический конец "Клариссы" – по-своему очень "счастливый" конец. Если Памела, как гласил подзаголовок этого романа, олицетворяла собой, по замыслу автора, "вознагражденную добродетель", то Кларисса представляла собой в глазах Ричардсона добродетель торжествующую.
Какую бы роль ни играли в романе Ричардсона религиозные упования на лучший, потусторонний мир, судьба его героев решалась здесь, на земле. Здесь, на земле, торжествовала добродетель Клариссы, здесь, на земле, терпел поражение Ловлас.
С замечательной для своего времени смелостью Ричардсон заставляет героиню пренебречь в решении своей судьбы всеми привычными нормами поведения. Судиться с обидчиком? "Поправить" дело законным браком? – оба пути с презрением отвергаются Клариссой. Когда-то бэньяновский Христиан ("Путь паломника") отверг советы мистера Светского Мудреца и услуги господ Легальности и Вежливости, проживающих в деревне Моральности. И Кларисса должна пройти через "Долину унижения", прежде чем достигнуть духовного торжества. Изнасилованная, опозоренная, всеми отвергнутая, она отклоняет всякий компромисс, всякое примирение, ибо насилие не смогло ниосквернить ее духовной чистоты, ни сломить ее непреклонную волю. Напрасно потрясенный Ловлас, его знатные родственники, наконец, даже ее собственные друзья убеждают Клариссу согласиться на брак с ним. Она умирает одинокая, измученная, и все же счастливая, в гордом сознании своей внутренней свободы и чистоты, незапятнанной сообщничеством с грехом.
В задуманном таким образом характере Клариссы было бесспорно своеобразное величие. Бальзак находил его неповторимым. "У Клариссы, этого прекрасного образа страстной добродетели, есть черты чистоты, приводящей в отчаяние", – писал он в предисловии к "Человеческой комедии".
