Наконец, когда восприятие мира стало уже достаточно непрерывным, я обнаружил, что есть утро, которое переходит в день, затем наступает вечер, за которым приходит ночь, а потом опять утро, и что этот цикл никогда не прекращается. С тех пор, как я это осознал, я так и жил по этому циклу, так же как мама и папа - вечером ложился и утром вставал, и этот цикл становился все более и более очерченным и рельефным в моих воспоминаниях. Мои воспоминания почему-то напоминали мне какую-то ленту, и в самом своем начале эта лента представлялась мне растрепанной, линялой и нечеткой, но чем ближе к настоящему, тем плотнее становилась материя, ярче краски и четче рисунок. И я уже знал, что эта лента моей жизни будет постепенно удлиняться, но происхождение и смысл этой ленты были для меня тяжкой загадкой, потому что у истоков этой ленты стояло самое грозное, самое непонятное, самое внутреннее первичное беспокойство, с которого началось все, а перед этим первичным беспокойством не было совсем ничего, и это почему-то было очень страшно. Я долго думал об этом, конечно же, не словами, и поэтому не мог рассказать об этом маме и папе. Но чем больше я об этом думал, тем страшнее мне было думать и вспоминать в одиночку.

И однажды вечером, когда мама готовила ужин, а папа стоял рядом и рассказывал ей что-то взрослое, я не выдержал и спросил:

- Папа, вот ты говорил, что думать не о чем. А я подумал, и никак не могу понять, зачем все это надо.

- Зачем надо что? - насторожился папа.

- Зачем надо все? Чтобы меня не было, а потом я был, а потом опять меня не было! Какой в этот смысл? Папа, который, как всегда, присел на корточки, чтобы ответить на мой очередной вопрос, - он никогда не общался со мной с высоты своего роста - вдруг сел на пол и сложил ноги лодочкой. В глазах его на секунду мелькнула тревога и растерянность, а затем вдруг появилось странное выражение, которого я раньше не видел.

- Ленька, ты какие конфеты больше всего любишь? - неожиданно спросил папа тихим вкрадчивым голосом.

- Папа, ты же знаешь - "Белочку", ответил я, недоумевая над смыслом вопроса.

- Танюша, лапа, принеси нам одну "Белочку",- сказал папа маме тем же странным тихим голосом.

- Ребенок еще не ужинал - слабо возразила мама, которая только что закончила чистить картошку и скатывать тефтели из мясного фарша с рисом.

- Ничего-ничего, это для научно-философского эксперимента, кроме того, йоги даже рекомендуют сладкое подавать на закуску, а не на десерт. Папа встал, набрал в стакан воды и дал мне:

- Прополощи-ка рот, сынок. Я прополоскал рот и выплюнул воду в подставленную папой миску.

- Угощайся, Ленька! - хитро сказал папа, протягивая мне "Белочку". Я сжевал конфету, глядя папе прямо в глаза и чувствуя какой-то непонятный подвох. Конфета была прямо из холодильника, холодная и немного хрустящая, очень вкусная, как и положено настоящей "Белочке".Папа снова протянул мне стакан для полоскания. Я послушно набрал в рот воды, хотя мне и не хотелось, и все ощущение вкусности конфеты, которое все еще оставалось во рту, смылось, растворилось и исчезло без следа в пресности и безвкусности воды. Я снова выплюнул воду в миску.

- Как ты думаешь, сын, какого вкуса вода? - спросил папа.

- Никакого - ответил я не задумываясь.

- Значит, конфета вкуснее? - еще раз уточнил папа.

- Конечно вкуснеес - ответил я.

- Так вот, вода во рту, до и после конфеты, это пример того, что ты чувствуешь до рождения и после смерти. А конфета - это жизнь. У нее есть вкус. Вот и ответь мне, зачем ты ешь конфеты? Какой в этом смысл?

- Потому что они вкусные - ответил я.

- Значит, вода, потом конфета, а потом снова вода лучше, чем просто одна вода, без конфеты? Я мотнул головой в знак подтверждения.

- Ну вот тебе и ответ на вопрос. Съесть одну конфету лучше, чем не съесть ни одной. Родиться и прожить одну хорошую и счастливую жизнь гораздо лучше, чем вообще никогда не родиться.

- Но почему я потом должен становиться мертвым, как дедушка Гриша? - я уже понимал, к чему клонит папа, но неизбежность смерти и ее окончательность все еще беспокоили меня. Папа прошел к холодильнику, вытащил кулек с "Белочками" и покрутил перед моим лицом.

- Хочешь есть их всегда? То есть, вечно, без остановки? И никогда водой не запивать?

Я вспомнил, как я однажды съел сразу восемь "Белочек" подряд, и меня так затошнило, что пришлось выпить целую кружку воды, чтобы тошнота отступила. Видимо, выражение тошноты отразилось на моем лице, потому что папа продолжил:

- Вот так и жизнь. Надо вставать утром, что-то делать, о чем-то заботиться, каждый день, без передышки, всю долгую жизнь. Ведь когда-нибудь, через много-много лет, тебе это обязательно надоест, ты устанешь, и тогда тебе непременно захочется лечь и уснуть навсегда. Не сейчас, а через много-много лет, когда ты станешь такой же старенький, как дедушка Гриша.

- Но я не хочу становиться стареньким! - запротестовал я.

- Ну вот и напрасно! - ответил папа - В старости есть своя прелесть, правда Танюсик? - и папа весело подмигнул маме.

- Конечно, милый! - так же весело ответила мама.

Я обескураженно замолчал. Вот такие они, родители, эти непонятные взрослые люди, которые всегда умеют так запутать самые простые и ясные вещи, что выходит, что все страшное, плохое или противное на самом деле вовсе не страшное и не противное, а наоборот даже хорошее и полезное: кусачий лыжный свитер, зубной врач с его ужасной бормашиной, молочная лапша с пенками, носовой платок, который оттопыривает карман рубашки и елозит по боку, подстригание и подпиливание ногтей пилкой, от прикосновения которой свербит в носу и в губах, парикмахер с колючей стрекочущей машинкой, уколы под лопатку, а теперь вот еще и старость и смерть - все это абсолютно неизбежные, необходимые и полезные вещи.

Ну что ж поделать, я любил своих родителей, и поэтому изо всех сил старался им верить. А верил я больше всего не тому, что они мне говорили, а тому, что они прекрасно знали все те ужасные вещи, которые я только что для себя открыл, но нисколько их не боялись, а жили весело, и часто смеялись и улыбались. Когда чего-нибудь постоянно боишься, то обычно смеяться уже не хочется. А если мои родители не боятся, то чего тогда мне бояться?

Наступила весна, и я с изумлением наблюдал, как откуда-то из неведомых щелей в полу и в рамах заклеенных окон выползают заспанные божьи коровки и пытаются расправить онемевшие, непослушные крылья и полететь навстречу солнцу. А веселое весеннее солнце уже поднималось гораздо выше дома напротив и ломилось прямо в квартиру снопами своих лучей, высвечивая фонтанчики пыли над ковром и стреляя по глазам. Я обнаружил, что у солнца есть усы, как у соседской кошки Настьки. Чтобы увидеть эти усы, надо было смотреть на солнце, сильно прищурившись и почти сомкнув ресницы. А если умело менять ширину прищура, то можно было сделать так, чтобы усы у солнца шевелились, как они шевелятся у кошки, если неожиданно дунуть ей в нос. Только нельзя было широко открывать глаза, глядя на солнце, потому что тогда солнце царапалось в глаза, как кошка.

- Ленька, что это ты такое делаешь? - спросил папа, застав меня за разглядыванием солнечных усов.

- Усами шевелю - ответил я.

- По-моему, ты скорее бровями шевелишь - заметил папа.

- Я не своими, я солнечными - объяснил я.

- Это я тебя дразню - сказал папа - Я знаю, я сам в детстве так делал.

А потом стало совсем тепло, и в доме появилась первая муха. Она пулей влетела в открытую форточку и, не находя выхода, заметалась по квартире. Муха непрерывно жужжала, делала круги, петли и кульбиты под потолком и периодически билась об оконное стекло. Я взобрался на табуретку рядом с подоконником, поймал муху на окне и стал ее рассматривать. Спинка и брюшко у мухи были изумительного зеленого цвета, гладкие и блестящие, словно полированные; у нее были прозрачные изящные слюдяные крылышки, упругие цепкие лапки и подвижный, влажный хоботок, а еще - круглые выпуклые глазки цвета спичечной серы, только чуть краснее и ярче. Это было настоящее произведение искусства,истинный шедевр, блистающий в ярких лучах весеннего солнца. Я разжал пальцы и перестал держать муху за лапки. Шедевр вырвался из моей руки и с жужжанием унесся в открытую форточку. Мне надолго запомнилась красота этой заурядной обитательницы городских помоек, но еще больше запомнилось мне, сколько жизни и энергии было запрятано в крошечном теле маленького насекомого. Правда, тогда я отнюдь всего этого не думал, я просто ощущал все это, ярко и непосредственно, как умеют чувствовать только дети.