В этой обстановке никто не знает и не понимает — почему человек стал министром, и вот уже ясно, что каждый может быть кем угодно. Почему весьма посредственный литературный критик Сидоров (правда, он тоже, неизвестно почему, побывал еще и в роли ректора более чем странного Литературного института — это подобие института) стал министром культуры.
А что за исключительность Бурбулис? Госсекретарь обязан быть личностью исключительной, а этот? Преподавал диамат в Свердловском пединституте — и вдруг… Других не было, других таких же диаматтупиц? У него на лице никогда не видно и признака хоть какого-то интеллекта, какой-то эмоциональности. Его судьба решилась тем, что он — из Свердловска.
Руцкой. Не имеет никакого опыта управления людьми, кроме управления несколькими боевыми самолетами. Он — герой афганской войны, которая сама по себе — не только антигероична, но и безумна, в нее-то, в безумную, он и вписывался как нельзя лучше, и вот — вице-президент! Поначалу мне импонировали его неуверенность и неловкость, когда он принимал верительные грамоты послов разных стран, но вот уже какая в этом и во всех прочих процедурах такого рода у него появилась опереточная уверенность! Но мало и этого — вот он курирует сельское хозяйство и начинает с того, что пишет книгу о сельском хозяйстве. Да что он в этом понимает?
А что он знает о Столыпине или Кривошеине? Об Энгельгардте, о Докучаеве, Костычеве, Вавилове или Таланове? И почему книгу «пишет» он, а не А.А. Никонов хотя бы? Что Руцкой знает о средневековом земледелии, без которого и наше нынче не поймешь? И почему происходит презентация его книги, что это — выдающееся событие? Все дело в состоянии президента, который уже не способен руководить страной, но все еще способен приближать к себе и отдалять от себя людей.
Почестнее и поумнее уходят в бизнес (чаще — тоже сомнительный, спекулятивный), уходят в сторону.
А ведь личность создает общество, общество — личность. Круг замыкается. Не знаю: я-то в этом же круге? или все-таки вне?
Впрочем, не мое это дело — понимать начальство. Я никогда его не понимал, тем более нынче.
Все тот же, тот же вопрос: я почему пишу-то? Ударился в воспоминания? Точно не знаю, но приблизительно обстоит так: человек на закате лет своих вспоминает, что он всю свою жизнь делал, и это — естественно. Для меня это естественнее, чем вспоминать, что я думал, как и что воспринимал, тем более что свои размышления и чувства я уже пытался выразить в жанре художественной литературы. Ну а собственно дело как таковое, непосредственное? Для меня это интересно — что все-таки тобою делалось, делалось беспартийно рядовым инженером в этом бесконечно, максимально партийном обществе?
В литературе, хочешь ты того или нет, ты обязательно видишь своего читателя, здесь я пишу, ни на кого, совершенно ни на кого не ориентируясь, осталась у меня за душой привычка — ничего не оставлять, выложить по возможности все. Только этим стремлением ты сам себе и интересен, самого себя терпишь на белом свете.
Конечно, надо бы писать и о том, что ты не сделал, — это было бы, по всей вероятности, любопытнее. Но уметь писать о том, чего ты не умеешь? Каак — не умеешь? Почему не умеешь? Что-то я такой литературы не знаю, мне такая тоже недоступна.
В то же время никто не начинает писать, не ощущая себя личностью. Я себя таковой ощущал — в застойные времена потому, что писал много, много издавался, потому что выиграл схватку по проекту Нижне-Обской ГЭС, потому что не только был беспартийным, но и чувствовал свою беспартийность как независимость, как свою личность; в начале перестройки — потому что был востребован, возглавил журнал, который должен был сыграть и сыграл свою особую роль, потому что выиграл в проблеме «переброски» и в других подобных проблемах, а — сейчас?
Я не Солженицын, тот может быть один — один в поле воин, он знает, что его дело не умрет в веках, во мне нет и никогда не было чувства исключительности, нет и проницательности, тем более мгновенной, и отношения с любым человеком я начинаю с доверия: может быть, этот умнее меня и больше меня понимает в проблеме, в конкретном деле, в нынешнем дне? Не видя же перед собой личностей, я спрашиваю себя: «А может, я тоже безличностен?» Мне нужна личностная атмосфера, но я никогда за всю свою жизнь так не чувствовал силы обстоятельств, как сейчас, — обстоятельств позорных и лживых, никак не способствующих тому, чтобы что-то делать. Что-то общественное.
Безумная событийность, в которой я перестаю ориентироваться, а значит, и в себе самом тоже. В безумии тоталитаризма легче ориентироваться. А в безумии анархизма тем труднее ориентироваться, чем в нем больше демоса и демократии. Безумие тоталитаризма проще, но не лучше.
Великий мыслитель Толстой — что он пережил за свою долгую жизнь, какие события? Крымскую войну и революцию 1905 года. Ну, может быть, еще следует зачесть убийство Александра II и его реформы.
Что пережил я, приближаясь к толстовскому возрасту? Две мировых и одну гражданскую войну, коллективизацию, индустриализацию, репрессии, семидесятилетний период (небывалый в истории и невозможный к повторению в будущем) коммунизма со Сталиным и без него, выход страны в космос, перестроечные войны и побоища, ну и можно, наверное, присоединить сюда и мои мотания по белу свету (29 стран, около 70 поездок), хотя, по правде сказать, я не улавливаю их влияния на себя. Однако какое же из этих и многих-многих других событий стало истинной, притягательной силой, формирующей мою личность? Как, скажем, 1812 год для Пушкина? Ни одно не стало. Если бы одно из событий стало для меня определяющим — тогда все остальные меня погубили бы, искалечили, привели бы меня к таким внутренним противоречиям, которые я не выдержал бы. Не представляю себя сегодня, если бы еще вчера я был бы коммунистом, да еще и активным! Миллионы в таком положении, но не я! Благодарю за это жизнь и Бога! Но это далось мне индифферентностью, способностью миновать события, не обращать на них внимания. Способность, в общем-то, античеловечная.
Кажется, значительная часть нашей интеллигенции уже десятки лет сохраняет свою интеллигентность тем, что уходит от событий в кухонные собеседования (а теперь и этих уже нет), а на работе работая так, чтобы не участвовать в событиях. В свое время русская интеллигенция и взывала к этим событиям и вызывала их, но затем ее задачей стало от них уходить. Диссидентство тоже ведь было бегством от событий.
А перестройка явилась уже помимо инициативы интеллигенции, только как инициатива верхушки партии, она застала беспартийную интеллигенцию совершенно врасплох и безо всяких навыков того обустройства, о котором говорил Солженицын, выбор для нее был крайне ограничен: поддержать или не поддержать очередную инициативу партии? Других-то инициатив ведь не было!
В чем и как поддержать? На митингах возопили те, кто, кроме того, что умел кричать, не умел больше ничегошеньки. Партийный аппарат умел хотя бы эксплуатировать «верховную» идею.
На моих глазах возникла в среде народных депутатов МРГ — Межрегиональная группа. Название глупое: чтобы быть межрегиональным, надо знать, что принято за регион, — этого никто не знал, зато МРГ — поповцы — обещали лечь на рельсы в защиту трудового народа, когда Рыжков предложил поднять цены на тридцать процентов. Ну и что? Где же те самые рельсы, когда цены выросли на тысячу процентов? Все сделали карьеры, многие по третьему разу проходили в парламенты, теперь даже и в объективы не суются, не показываются, своего достигли, парламентского содержания, чего еще нужно всяким бездарным литературным критикам, ставшим министрами? Страшно как-то…
А чем другим могла обернуться инициатива компартии под ничего не значащим названием «перестройка»?
Демократическая идея стала кормушкой для кормушечников.
Когда-то идейность русского человека была признаком его интеллигентности — теперь он ее лишен, теперь даже кухонных дискуссий, и тех нет, митинги тоже отошли, деловая интеллигенция — ученые, инженеры недавно создали атомную и водородную бомбу и «оборонку», построили Челябинск, а теперь в растерянности и без лидеров. Такие величины, как академики Александров, Лаврентьев, Курчатов, Королев, умерли вместе с идеей коммунизма, которая была для них идеей уже по одному тому, что они где-то в глубине души ставили ее выше Черненко, Андропова, Брежнева и самого Сталина.
