…Часы пробили семь. А ее нет. Неужто обманула? Странно, не похожа она на тех, кто обещает и не держит слова. Во всяком случае, месяц назад не возникло никаких сомнений, когда она обещала быть тут, на перроне, первого августа, в семь вечера; просила ждать ее в оранжевой ветровке ровно через месяц, именно первого, – у них, добавила, уже и билеты заказаны на обратный поезд.

И вот сегодня первое августа, и уже восьмой час, а ее все нет. Наверное, и не будет. Вряд ли она просто опаздывает. Скорее всего, опять не судьба, как и пятнадцать лет назад. Тогда растащило, – похоже, все повторяется.

Первый раз встретились на сборах в Перми. Симпатия возникла с первого взгляда. Два дня они переглядывались, а потом целый вечер танцевали. Был "вечер отдыха", и они танцевали, каждый раз он приглашал только ее, а если объявлялся "белый танец" – она… она сама шла к нему через весь зал. Оба знали: надвигающаяся ночь – будет их ночью. А там, может, и не только ночь… Даже скорее всего – "не только". После танцев к ней подошел Витька Ростовский и во весь голос сказал: "Инга! Ты самая красивая. Я без ума. Разреши проводить, а?.." Все остолбенели. А Витька взял ее за руку и повел. В ее глазах застыл крик: "Ну же?! Ну!" А что – он? Ведь даже и не познакомились. А взгляды… что – взгляды?

И вот месяц назад встретились в поезде. Встреча казалась где-то далеко-далеко в прошлом, словно в другой, чужой жизни, где видел себя как бы со стороны, со спины, в третьем лице, и она, эта встреча, тоже улеглась на той полузабытой полке, в том же темном чулане, где юношеские мечты и честолюбивые грезы, биатлон и соревнования,- там же и "вечер отдыха", – и где не оставалось уже различий между пятнадцатью годами и тридцатью днями, между днем и ночью, между сном и явью. Все стало прошлым, историей, и величины эти, "вечер отдыха" пятнадцать лет и ночь в поезде месяц назад, странным образом сравнялись. И даже столкновение в тамбуре воспринималось сейчас, через тридцать дней, как какое-то давнее событие, а тогда это было настоящее потрясение, – когда они столкнулись глазами, вздрогнули, вскрикнули и улыбнулись друг другу. Они сразу угадали друг друга, и сразу все вспомнили, без усилий. Сошлись, сблизились, и так и остались стоять у окна, и говорили… говорили и не могли наговориться.

Она рассказывала о своей дочери, какие у той зеленые глаза и золотистые волосы, точно как у мамы, только глаза покрупнее, а волосы погуще, а он кивал, но на самом деле почти ничего не понимал из того, о чем говорилось, он обалдело любовался ею, любовался ее страстью, с которой она рассказывала о дорогом, ее длинными прядями, которые пушил ветер, бивший в окно, и был до бесстыдства, болезненно счастлив, и не верил этому вдруг подвалившему счастью, и еле удерживался, чтобы не щипнуть себя, не хотелось длить сладкий этот обман, надо было просыпаться, ибо по опыту знал, сколь горьким потом бывает пробуждение. А она разошлась и уже не держала себя, откровенничала, говорила, что с мужем рассталась, так же как и со спортом, вполне безболезненно, тренирует сейчас городскую команду биатлонистов, но, похоже, скоро уйдет, платят унизительно мало; держаться нет смысла, не из-за чего и не из-за кого, все ребята в команде почти без данных, и что сейчас в отпуску и едет с подругой (которая, кстати, совсем ему не обрадовалась, хотя и встречались пару раз на соревнованиях, надменно ходила мимо, прямая и сухая как палка, с волосами, похожими на мочало), едет на Кавказ, подзаработать через одну контору, и тут же, сказав, заговорщицки прикладывает палец к губам: "Но только – тсс!" – и он в тон ей, поспешно: "Ну что ты – могила!" Она густо краснеет и начинает почти бессвязно болтать, стараясь, видно, отвлечь, отвести, совсем как раненая куропатка от гнезда, и эта жертвенность делает ее еще загадочнее и желаннее. Ах, судьба-злодейка…

"А ты все там же, в своей Костомыкше?" – "Да", – отзывается он, почему-то смутившись. – "Бегаешь? Стреляешь?" – "Да, промышляю охотой." – "Про тебя ходили легенды, как ты за двадцать километров – на лыжах в школу…" – "Я и сейчас еще километров за шестьдесят… на соседнее зимовье, за учебниками. Простые книжки надоедают быстро, а учебника хватает иногда на полгода. Особенно, если предмет трудный. Например, латынь". – "Латынь?" – "Мне нравится римская точность и краткость… А потом приходит лето, и я еду в Абхазию, к куму: вино, море, скалы – Аршак заразил их покорять. Помнишь Аршака?" – "Такой маленький, кривоногий, шутник и балагур и совершенно бесперспективный?" – "Да, выше четвертьфинала никогда не поднимался, но его начальство и этим бывало довольно: единственный биатлонист на всю Грузию… и тот из Абхазии". – "А стрелял он, помнится, совсем даже недурно… Слушай, но ведь в Абхазии – война". За окном южный воздух быстро заполнялся лиловыми чернилами, и оттого глаза ее сделались почти черными, и в них горела тревога. "Да ну, какая война, – отмахнулся он. – Небось журналисты треплются". – "Но по телевизору…" – "У меня нет телевизора. Аршак пишет, отдохнешь, мол, как всегда". Она смотрит на него, не мигая, и вдруг с чисто женской непредсказуемостью говорит: "Хорошо зарабатываешь, если в такое время"… – "Работа – грех завидовать. На зимовье иногда с волками и воешь. Правда, с позапрошлого года нашел себе еще одно занятие, кроме учебников… Постой, я сейчас". Через минуту вернулся с гребнем из коричневатой кости. "Вот! Режу вечерами". Она взяла в руки и не удержалась: "Ка-акая красота!" Заломив рога, бежали олени; на нартах восседал веселый каюр в кухлянке. "И это ты все – сам?" – "Сам. Нашел бивень мамонта, и теперь вот… В общем, дарю". – "Но это, наверное, стоит бешеных…" – "Перестань!" Она смутилась и долго рассматривала, прицокивая языком, оленя, каюра, откуда-то взявшуюся лайку с закрученным хвостом, вертела, поворачивала, ковыряла ногтем… "А у вас в самом деле – белку в глаз?.." – "Нет. У мелкашки пуля тупая, сильно рвет шкурку на выходе – брак. Из ружья, дробью номер девять, – аккуратнее". – "А правда, чтобы спугнуть затаившегося соболя, на пуле делают надпилы – звук получается…" – "Нужна самозарядная винтовка – одной пулей спугнул, другой – срезал…"