А как все к этим свадьбам готовились! Задолго до срока! По домам ходили сваты и раздавали «шишки» – такие сдобные румяные булки, напоминающие сосновую шишку, – булка состояла из множества маленьких булочек. Вот такую булочку, размером с пряник, отламывал от «шишки» приглашенный на свадьбу и начинал к ней усердно готовиться. Свадьба на Украине – дело не только веселое и сытное, но и прибыльное, потому что хоть ты и несешь жениху с невестой свой подарок, но в ответ-то тоже получаешь гостинец – за то, что уважил, пришел порадоваться и выпить за молодых. Ну а выпить всегда было вдоволь! Леонид нигде больше не встречал таких чудовищных бутылей, как те, в которых держали горилку на Украине его детства. Его бабушка гнала горилку из угорок – слив-венгерок, а иногда из буряков – сахарной свеклы. И горилка у нее получалась отменная и без того тошнотворного запаха, который обычно присущ самогонке. Бабушка выкапывала спрятанный на огороде самогонный аппарат и поздно ночью начинала колдовать над ним. Это были единственные ночи, когда Леониду разрешалось не спать: во-первых, чтобы он своими недовольными воплями не будил соседских собак, во-вторых, чтобы он своими чуткими ушами слушал, не идет ли кто по их преступные души… В то время за самогоноварение преследовали покруче, чем сейчас, а милиция определяла дома, в которых варили самогонку, по дыму из трубы: раз ночью печку топят – ясно же, что не чай кипятят! И являлись с проверкой… Да и днем тоже приходили. Уж сколько лет прошло, а Леонид до сих пор помнит, как к нему, пятилетнему, пристал один молодой милиционер, обещая за показ, где «баба заховала змеевик», дать пять кило халвы, которую Леонид обожал. Лёня слюну сглотнул, но бабушку героически не выдал. Тогда милиционер, цепляясь уже к мелочам, схватил Лёню за руку и стал допытываться: «А може, у бабы е воронка?» Лёня тут же с радостью притащил ему большущую воронку, через которую бабушка наливала постное масло, и сунул ее ему в руки, щедро полив маслом милицейские портки. Матерился «милицай» мастерски… Короче говоря, хотя все боялись, но варить – варили, потому что в деревне без самогонки никак не обойтись, это была сверхконвертируемая валюта: что приобрести, или починить, или нанять огород вспахать – все за самогонку.
Лёня обожал эти «самогонные» ночи. Когда горилочка начинала потихоньку из краника капать в жерло торчащей из бутылки воронки, бабушка брала столовую ложку и, уперев одну руку в бок, другой подносила ложку ко рту и осторожно пробовала горячую жидкость, потом, крякнув, поджигала ее от горящей лучинки, и наблюдала, как самогонка горит красивым синеватым огоньком. Так горилка и получалась – чем лучше сама горит, тем сильнее горит потом от нее внутри у питейщика. Лёня, как истинный ученик бабушки, подлезал с маленькой ложечкой к кранику и ждал, тоже уперев одну руку в бок, пока та наполнится. Обычно до стадии пробы, не говоря уже о горении, он доходить не успевал: бабушка твердой рукой брала его ручонку и, разворачивая, выливала прозрачную водицу из ложечки в «жадное» горлышко воронки. Это тогда ему казалось, что оно жадное.
Когда он смотрел на бабушку в момент снятия пробы и слышал, как она крякает, ему казалось, что она пьет что-то очень-очень вкусное. К тому же он видел, как гости, маханув стопочку бабушкиной горилки, всегда ее хвалили. Естественно, ему и самому хотелось попробовать и по-бабушкиному крякнуть. И однажды он ухитрился!
В один прекрасный день бабушка, натопив печку и накормив внука, ушла по делам. Лёня остался один. Тикали ходики, поскрипывали полы, хотя по ним никто не ходил. Ему было скучно, и он решил зайти в свое любимое место, в камору – большую кладовую рядом с кухней, где хранились съестные припасы. Бабушкина камора ему нравилась потому, что с ней у него был связан образ сытости и достатка. Когда Леонид читал сказки, заканчивающиеся словами: «И стали они жить-поживать да добра наживать…» – он сразу вспоминал бабушкину камору.
Ему нравилось смотреть на полки, заставленные банками с вареньем, солеными огурцами и маринованными помидорами, на лежащие с осени большущие гарбузы-тыквы, на свисающие с потолка копченые колбасы и окорока – бабушка говорила, что их подвешивают, чтобы не достали мыши. Ему всегда было жалко бедных мышек, он представлял, как они, голодные, подпрыгивают-подпрыгивают, а дотянуться до еды не могут, и приносил им кусочек хлеба с маслом, который тайком клал в уголок. Хлеб обычно уже на следующий день исчезал, и Лёня ходил очень довольный, не зная, что бабушка, каждый раз выметая засохший хлеб из угла, ворчала, что внук приваживает мышей, а те пожрут муку и картошку. Но он об этом не подозревал и был спокоен за накормленных мышек.
И вот стоял он тогда на пороге своей любимой каморы и любовался. Света в ней, правда, не было, так что все находящееся внутри освещалось только через дверной проем. Пошевелившись, он заметил из угла какой-то блеск – это тускло отблеснула бутыль недавно сваренной горилки. Тут-то Леонид и пал…
Осознав, что час пробил и он может без помех испробовать недосягаемого ранее напитка, он отправился за стопкой, стоящей у бабушки на полке на кухне. С бутылкой пришлось повозиться, пробка была тугая, из кукурузного початка, и он ее еле-еле вытащил ее зубами.
В нос дало так, что в голове сразу загудело! Но дело нужно было довести до конца. Осторожно наклонив бутыль, Лёня плеснул горилки в стопку и попытался засунуть пробку обратно в горлышко, но это уже было ему не по силам. Поэтому, просто поставив пробку сверху на горлышко, он поспешил на кухню, чтобы выпить как полагается – с закуской, то есть отрезал кусок хлеба и накрыл его шматком сала. Ощущение неуютности все-таки оставалось, – наверное, не просто так бабушка не давала ему испробовать горилки, но любопытство победило.
Усевшись за стол, он взял в одну руку наполненную стопку, в другую – хлеб с салом и, не раздумывая, вылил одним махом содержимое стопки в рот и сунул разом хлеб под нос, как это делали взрослые.
На какую-то долю секунды его охватило недоумение – он сидел, крепко стиснув зубы и не понимая, что с ним происходит, потом дикий спазм сжал его рот и горло. Он не мог ни вздохнуть, ни сглотнуть, ни выплюнуть… Сало прилипло где-то под носом. Во рту полыхало так, что ему казалось: если он его откроет, то из него вырвется пламя, как у Змея Горыныча, и бабушкин стол сгорит вместе со скатертью. В этот момент ему почему-то особенно жалко было скатерть. Когда он подрос и впервые услышал выражение «зелёный змий», он сразу понял, о чем идет речь…
Он еще сильнее сжал зубы. Наконец его сгоревший напрочь язык «пришел в себя», задергался-задергался, пытаясь через стиснутые зубы вытолкнуть «огненную воду» наружу. Почти задыхаясь, Лёня выплюнул обратно в стопку то, что так хотел выпить, но не смог. Теперь это выглядело не так красиво, как раньше.
Молча отложив хлеб и отлепив от носа кусок сала, Лёня полез на печку. Пережить разочарование было тяжело. Ощупывая опухшим языком покрывшееся пупырышками нёбо, он думал о несправедливости жизни. Ему припомнилось и то, что запах хлеба, например, вкуснее, чем сам его вкус, и то, что крапива на вид красивее, чем на ощупь… В общем, жизнь представилась чередой обманов. К тому же, поскольку мозг ото рта никакой костью не отделяется, а горилку во рту он подержал изрядно, его, само собой, начало на теплой печке «развозить». И к бабушкиному возвращению на печке уже лежало, по ее словам, «мерзкое кошеня засмоктанное»… Он этого уже не помнит, а она потом рассказывала, как он стонал и на все ее вопросы только причитал: «Ой, бабусю-бабусю! Ой, не пый же ты николы той горилки!»
Воспоминания Леонида прервались каким-то непонятным звуком. На фоне хора и голоса батюшки прозвучало что-то странное. Вот опять…
Он недоуменно посмотрел на Есению, которая тихонько постанывала, зажимая себе ладонью рот и показывая глазами на жениха и невесту.
Сначала он ничего не понял, но когда жених с невестой тронулись вслед за священником вокруг аналоя, сам едва удержался от хохота… Дело в том, что шаферы, то ли по недоумию, то ли по незнанию, решили не держать венцы над головами жениха и невесты, как принято, а надели их им на головы. В итоге картина получилась такая: невесте, у которой была пышная прическа, венец был мал и торчал на голове каким-то немыслимо кособоким сооружением. А жениху, наоборот, венец оказался велик и нахлобучился ему на голову по самый нос, задержавшись только на ушах, загнутые кончики которых торчали из-под края венца. Видеть, естественно, жених уже ничего не мог. Пока они стояли, вся дикость этого еще не бросалась в глаза, но когда они пошли!.. Невеста, боясь уронить венец, семенила мелкими осторожными шажками, как африканка с калебасом на голове, а ослепший жених шел с ней рядом, при этом венец на его голове раскачивался и бился то об его лоб, то об затылок – бум-бум-бум!..
