В конце концов, Джек поднял все паруса. Ветра не было, весел у них не было тоже, но у Джека была вера. «Гляньте-ка, я нашел палку, разве нет?» — он нашел рогатину длиной в три фута. Они страстно хотели скорее отчалить. Я имел честь провести лодку по доку и отдать концы. Лодка стала медленными кругами куда-то дрейфовать в темноте. В течение нескольких минут мы могли видеть темное пятно сквозь мерцание огней с набережной, потом и оно пропало. Еще через несколько минут их голоса также растворились в ночном шуме реки.

Мы все набились в машину и поехали к Вэндсуортскому мосту, и стали ждать. И ждать. Они так и не появились. Я поехал домой.

В течение последующего месяца или двух я составил воедино обрывочные сведения, почерпнутые из разных источников. Вот что произошло. Все четверо дрейфовали вниз по Темзе вслед за приливом, при малейшем отсутствии ветра, абсолютно беспомощные изменить курс, пока не столкнулись с железным основанием моста через Темзу. Этот мост оказался на несколько дюймов ниже, чем высота их мачты. И тогда течение повернуло их и потащило вбок, вдоль всей длины моста. Мачта цеплялась за каждую балку моста, лодка сильно накренялась, чтобы освободиться от одной балки, плыла дальше и с треском зацеплялась за следующую. И так повторялось на значительном расстоянии. Конечно, с таким низким надводным бортом, при каждом крене лодки все больше воды попадало в кубрик и в рубку. Когда два ирландских мальчика это почувствовали, они бросились прочь из рубки, но кинувшись вылезать одновременно, застряли в люке.

Однако попавшая в лодку вода существенно понизила ее посадку, и лодка смогла-таки пройти под мостом. Они продолжали дрейфовать, пока не оказались, наконец, где-то в устье Темзы. Там они привязали полузатонувшую лодку к свае между океанскими сухогрузами и пошли домой. История, как и мир, кончается всхлипом.

Вам интересно, как и мне, кто были ирландские мальчики? Почему они там оказались? Во всей этой операции было много загадок, которые я так никогда и не мог разгадать, наталкиваясь на нежелание обсуждать все это. В этой истории не было ничего необычного, просто нормальная человеческая одержимость и беспомощность одновременно.

Администрация лондонского порта каким-то образом нашла адрес Джека и в течение какого-то времени писала ему длинные письма, спрашивая его, что он собирается делать со своей лодкой. Должно быть, Джек был в совершенном расстройстве. В конце концов, однажды темной ночью, при отсутствии каких-либо свидетелей, лодка забулькала и пошла ко дну.

Это очень смешная история, и люди смеются, когда я им ее рассказываю. Но, по-моему, она неудовлетворительна, как стихотворение, в котором нет последней строки. Правда, что они никогда не смогли бы переплыть Канал, но они могли бы сделать кое-что получше. Если бы у Джека хватило ума украсть где-нибудь пару весел, они могли бы спуститься ночью вниз по реке, пройти через Лаймхауз рич и через Гринвичский меридиан, добраться до Грейвсенда или даже дальше, и хотя бы высунуться в Северное море. Это уже было бы что-то. Это был бы вполне удовлетворительный финал, а не просто песок на зубах. Я знаю, что ожидать заключительного крещендо — это уж чересчур для этой жизни, но и одного лишь всхлипа недостаточно, не так ли?

Месяц назад я обратился в ванкуверскую общую больницу с сильными болями в пояснице. До 53 лет я ни разу не был в больнице. В два часа ночи меня привезли в отделение «скорой помощи». Оказалось, что боли в пояснице были из-за сильной инфекции мочевого пузыря, что, в свою очередь, потребовало операции на почке.

Боль прогрессировала. Я провел несколько часов на носилках под слепящими лампами, большей частью скорчившись на четвереньках, тщетно пытаясь отыскать наименее болезненное положение, в то время как какие-то люди рядом со мной рассуждали, показывая на меня пальцами и дожидаясь специалиста по урологии, который как раз заканчивал завтрак. Кажется, мне запрещалось давать какие-либо болеутоляющие, чтобы не замаскировать симптомы болезни.

Еще несколько часов я провел в беспредметном поединке с двумя серьезными пакистанскими девушками. Они пытались поставить меня в определенное положение. Я был зажат болью и не мог выпрямиться. Они говорили, что я должен. Я все же не мог. Голоса техников звенели от напряжения. Они становились все более истеричными, я был все менее в состоянии подчиняться. Тупик. Я не могу сейчас с уверенностью вспомнить, как он разрешился.

После завтрака (уролога — не моего) случилось другое несчастье. Уролог попытался провести визуальное исследование с помощью маленького зонда, пропускаемого от мочевого отверстия к мочевому пузырю и оттуда к почке. Уролог наложил то, что назвал «местной анестезией», уверяя меня, что я едва ли хоть что-то почувствую. Интересно! Он не довел зонд и до пузыря, а боль я уже чувствовал самую жесточайшую из всех мне известных. Это было хуже, чем сама боль в почке. Не удивительно: говорят, выведение почечного камня считается самой серьезной из всех мыслимых болей, а это зондирование было в сущности то же, только — наоборот.

Я попросил уролога прекратить; это его совершенно вывело из равновесия. Он оказался очень раздражительным человеком. Следующей его попыткой было вставить катетер, но и эта боль оказалась невыносимой, Это была последняя капля. Уролог в гневе содрал с себя хирургические перчатки и швырнул их на пол.

На другой день — другое испытание. В этот день у меня был страшный приступ лихорадки, тело не подчинялось, сердце стучало, как молоток. Я не мог набрать достаточно воздуха, но тряска продолжалась, так что железная кровать раскачивалась и дребезжала. Такая лихорадка обычно и бывает при подобной инфекции.

Операцию делали утром в пятницу. Меня, уже сонного, катили по подвальным коридорам, а потом, без перерыва, откуда-то из глубины явилась калейдоскопная путаница вперемежку с жестокой болью. В этом было дезориентирующее действие анестезии: когда просыпаешься, полностью отсутствует чувство времени. Да времени и нет в этой глубине.

Я почти ничего не помню о первых днях. Я был чересчур напичкан лекарствами. В основном я чувствовал дискомфорт и неожиданные, резкие толчки боли. Я чувствовал себя так, будто из меня вынули внутренности и на их место зашили скомканный старый кожаный чемодан.

Первые дни я провел в симбиозе с больницей. Днем и ночью соединенный проводами с матерью-машиной. Она кормила меня, умывала и обеспечивала мочеиспускание, иногда даже дарила обрывки информации. Все это она проделывала с помощью трубок, сестер, санитарок, кислородной маски, катетера, опутывающих меня резиновых хирургических проводов, носовых трубок, по которым подавалась жидкость, и — бесчисленных иголок.

Большую часть этого времени я провел с плотно закрытыми глазами. Они были воспалены, свет раздражал их. Действительно ли он их раздражал? Или я специально держал их закрытыми, чтобы слушать себя изнутри? Я членораздельно разговаривал с посетителями, но слушал я себя и мать-машину.

Однажды в эти первые дни я мельком увидел смерть. Смерть, как метафору, конечно. Ничего более чем проблеск между пробуждением и сном. Я увидел ее между стволов больших черных тополей, растущих вдоль гравиевого берега реки, притаившуюся скромно среди листьев в пятнах тени. Мимолетную, ощущаемую, узнаваемую. Откуда взялась эта метафора? И почему среди черных тополей? Из-за слова «черные»? Если бы существовал «черный клен», не увидел бы я его?

Но, думаю, все это не пришло ко мне так четко в одном образе. Я полагаю, этот образ был беспорядочен, он состоял из нескольких частей, и я его сложил. Я сделал буквально вот что: назвав этот образ, я его создал.

Часто в те первые дни я испытывал невероятную напряженность. Я внезапно вздрагивал, как бывает, когда засыпаешь, только гораздо сильнее, содрогаясь всем телом. Я не знаю, откуда взялась эта напряженность. Это был не страх — с самого начала я не боялся. Напряженность пришла после операции, когда я уже был в безопасности. Частица этой напряженности до сих пор со мной.