Он улыбнулся и, благодарно кивнув ей, прошёл мимо; она никак на его улыбку не ответила — и необыкновенно загадочным, странным показалось ему лицо женщины. Впоследствии от доктора Марина он узнал историю жизни этой бывшей сумасшедшей — и уже никогда не встречался с нею…
Также от Александра Сергеевича узнал он впоследствии, что Серафима Грачинская оставила лечебницу и уехала к себе на родину, чтобы допокоить мать на старости.
И всё это было там, до выстрела, — или никакого выстрела из охотничьего ружья не было и опять лишь воображению Глеба Тураева я обязан присутствию здесь?
Серафима Грачинская подошла и остановилась напротив. Лицо её, как и в первый день их встречи, было напряжённым, недоступным в своём странном выражении… Ах да, ведь это передо мною женщина, которая могла бы стать _той самой_, но не стала ею, подумал Глеб Тураев. Я вижу перед собою то, что было _возможностью_ любви, но любовью не стало.
— Ну и зачем вы пришли сюда? — сказала она, склонив голову к свободному плечу — на другом покоилась головка спящего ребёнка.
— Мне почему-то кажется, что я знаю этого малыша, — ответил я, показывая на него. — Откуда он у вас?
Она ничего не ответила, и мы, не сговариваясь, повернулись и неторопливо пошли в сторону реки.
— Как же вы могли, открывшись в Христе, совершить то, что вы совершили? — с упрёком молвила она, не глядя на меня.
Она и не могла бы видеть меня, ибо лицо её отгораживала голова спящего ребенка. Что-то в искажённых чертах его лица, повернутого в мою сторону, действительно показалось мне знакомым.
— Но ведь могло случиться, что я погиб бы при дорожной катастрофе, — попытался я оправдаться. — Изменилось бы что-нибудь?
— Ах, это действительно не имеет никакого значения! — был ответ. — Единственное значение имеет то, к чему вы всегда стремились в своих тайных помыслах.
От нашего громкого разговора проснулся ребёнок, поднял голову с её плеча и сразу же упорным взором уставился на меня. Отводя глаза от пристального, необычного взгляда мальчика, я произнёс:
— А сам Христос… Не принял ли Он сам рокового решения в Гефсиманском саду? Ведь знал же, какая чаша его ожидает. И не захотел же отклонить её?
— Что ж, исходя из вашего понимания, это действительно так, — отвечала Грачинская; заметив, что малыш проснулся, она быстрым движением прильнула щекою к его лицу. — Но представьте себе, что Он сделал то, чего вы тайно, постоянно желали себе. Он сделал и это за вас.
— Да, но меня всё равно ничто не спасло.
И вдруг я узнал малыша, — он забежал однажды в какой-то пустой храм… в Древней Греции. И остановился посреди портика, сквозь колоннаду которого широкими полотнищами падало солнце… Он остановился средь быстрого бега своих игр, нечаянно оказавшись в этом незнакомом доме. И маленькое сердце гулко стучало, и дерзновенные глаза смелого ребёнка стали робкими, вопрошающими…
— В вашей воле было делать или не делать… — Грачинская остановилась и повернулась ко мне — мальчик на её руках тоже повернулся, но, вывернув голову, смотрел уже поверх другого своего плеча. — Вы не любили своей жизни.
— Разумеется, — ответил я, улыбнувшись ребёнку. — Прошло около двух тысяч лет, как Он умер. И Он уже никогда не появится среди людей. Так чего же мне было любить свою жизнь?
— Почему вы полагали, что Он больше не вернётся? — спросила Грачинская.
— Потому что за эти две тысячи лет всё было сделано для того, чтобы Он не вернулся. Мы ни в коем случае не хотели, чтобы Он вернулся.
В этом месте нашего разговора ребёнок, внимательно слушавший мои слова, дёрнулся на руках у женщины, взмахнул ручонкой, закривился весь лицом и вдруг неумело плюнул в мою сторону. Нежная детская слюна стекла по пухлой губе и повисла прозрачной ниткой, Серафима Грачинская мгновенно поймала её пальцем и, смеясь, вытерла рукою мокрый ротик ребёнку. Всмотревшись в искажённую гневом физиономию малыша, я вдруг узнал в нём одного из тех шустрых тараканчиков, которые бегали под кроватями в больничной палате, опустошая чужие тумбочки с продуктами. Грачинская с весёлой улыбкою взглянула на меня и кивнула головою.
— Да, это так. Он из тех детей, — сказала она, стараясь удержать в нежном объятии расходившегося мальчишку. — Через две тысячи лет после Христа появились у нас вот они, голубчики, не знающие любви. Люди ничего не могли дать таким, как он.
Мы подошли уже к самому краю старого погоста, который располагался на ровной верховине обрывистого берега. Внизу под глиняными обрывами начиналась и уходила к далёким излучинам, в обе стороны горизонта, громадная водяная равнина серебристо-сиреневого цвета. Ни одной морщины не было на её плоскости, ни одной лодчонки или пенного всплеска — бездонное небо отражалось в этом громадном зеркале вод, одно серебристо-сиреневое затянутое небо. И лишь под кручей берега, на котором мы стояли, внизу водная гладь вздымалась валами струй, длинными мускулами реки, и отображение небес в них слегка было колеблемо. Что-то беспредельно спокойное и властное таилось в глубине тихого плёса и в туманном небо над вечным человеческим покоем.
— Вот и пришли, — сказала мне Серафима Грачинская. — Дальше вам нельзя.
— А вы? — спросил я. — Вам можно?
Не ответив, она подошла к самому краю обрыва; громко смеясь, оторвала от себя руки малыша, который цеплялся за её шею, и с размаху швырнула его в пустоту. С воплем и хохотом ребёнок пролетел вниз и врезался в воду, подняв высокие фонтаны брызг. Затем он показался на секунду, вновь прозвенел звонким хохотом и после исчез — река сомкнулась над ним и вновь разгладилась.
Серафима Грачинская быстро уходила от меня, не оглядываясь, вдоль неровного края обрывистого берега. Звонкий крик малыша раздался уже откуда-то с середины плёса — мгновенно удалившись на очень большое расстояние от берега. Женщина взмахнула рукою, глядя в ту сторону, затем побежала, стремительно удаляясь от меня.
Всё ещё не веря, что мне дальше нельзя, я хотел последовать вслед за бегущей вдоль реки Серафимой Грачинской. Я не знал, куда удаляются женщина и этот смеющийся чудесный ребёнок, мне за ними было нельзя, но всё равно я полагал, надеялся всей душою, что когда-нибудь снова встречусь с ними. И я понял, что я вовсе не Глеб Тураев, — уже давно мечется по свету моя душа неприкаянной, ищет своего Преображения.
И, думая об этом, я сделал первый шаг: двое с Еммаусской дороги были уже в Иерусалиме, в тайном доме среди одиннадцати апостолов, и запыленные путники рассказывали им, перебивая друг друга, как Гость был узнан ими в момент преломления хлеба.
— Когда Он благословил и взял хлеб в руки, я заметил, господа, два одинаковых красных пятнышка на тыльных сторонах кистей, — говорил бородатый Клеопа, румяный от волнения. — Присмотрелся я и вижу, что это две не совсем зажившие раны…
— Такие же раны на голенях заметила моя рабыня, египтянка из Сиены, когда смывала ему ноги, — дополнил рассказ Клеопы его спутник, высокий, сухощавый Лука с бритыми, по римской моде, плоскими щеками. — А когда Он преломлял хлеб, я смотрел в лицо этому человеку — и вдруг понял, господа, что это лицо существа, какого на земле не бывает. Он же поднял глаза на меня, и взор Его был такой силы, что дыхание моё пресеклось, и стал я как мёртвый, не имеющий ни памяти, ни собственной воли…
Никто из присутствовавших не мог потом сказать, как Он возник меж ними, никто ничего не заметил, а двери дома были крепко заперты. По завершении рассказа Луки выступил Он вперёд и, одиноко стоя посреди комнаты, где все возлежали или сидели на разостланных войлоках, с приветливой улыбкою на лице молвил:
— _Мир вам_.
Кто-то привскочил с места, другой отшатнулся назад, а кто-то пополз вдоль стены, пробираясь к выходу из дома, и тогда Он сказал, обращаясь ко всем:
— Вижу, приняли вы меня за духа. Но чего боитесь? _Что смущаетесь? И почто мысли такие входят в ваши сердца?_ Я сам пришёл к вам, а не дух мой. Вот руки мои и ноги, посмотрите! — И Он протянул перед собою ладони, посреди которых были уже затянувшиеся чистые раны; затем прихватил рукою и откинул полу длинного платья — и все увидели Его раны над стопами ног, обутых в новые сандалии. — _Потрогайте Меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как то видите у Меня_.
