Аргентинка и испанский юноша заняли два кожаных кресла, – низких и глубоких. Наступило время каждому рассказать, в свою очередь, почему он находится здесь.
Она недавно лишь приехала в своем автомобиле. Не может припомнить, сколько ночей уже провела в этом отеле. Это было неизбежное место отдыха в ее путешествиях из Парижа на Лазурный берег, где она имела роскошную "виллу", с тенистыми садами, у самого моря.
– Все меня здесь знают. Я – клиентка, приезжающая сюда много раз в году. Проведу здесь ночь я уезжаю на следующий день, так поспешно, так рассеянно, что даже не замечаю этих рамочек, о которых вы только-что рассказывали мне. И в этот раз будет то же самое. Я уеду завтра, как все эти англичане, или североамериканцы, которые одну ночь спят в Авиньоне, а на следующий день летят дальше. Завтра вечером, буду у себя дома и увижу море сквозь апельсинные и пальмовые деревья. А вы что тут делаете?
Борха, пробывший две недели в отеле, немного поколебался прежде чем ответить, и его лицо с тонкими чертами, смуглое и бледное, слегка покраснело. Наконец, он пробормотал, точно боясь, что повторится этот женский смех, – ласкающий, музыкальный, но несколько иронический:
– Я приехал из Мадрида для занятий, готовлю к выпуску книгу… Меня уже много лет интересует история одного моего соотечественника – авиньонского папы – дон Педро де-Луна. Но вам, сеньора, такого рода вещи не могут быть интересны. Это такая старина!
Она взглянула на него так же, как когда рассматривала письмо маршала наполеоновского двора. Голос ее звучал спокойно и серьезно:
– Меня интересует все, что говорит о труде, и выдержке; меня интересует всякая личность, имеющая идеал и умеющая добиваться своего.
Оба замолчали. Случайно в то же время замолкли все разговоры, и в атмосфере душистого табака вибрировала, подчеркнутая внезапным молчанием, томная мелодия двух скрипок, виолончели и рояля, заливавшихся любовным романсом. Клаудио казалось, что он видит самого себя в совершенно новом свете. После двухнедельного одиночества присутствие этой женщины, о которой он не раз вспоминал, как о существе, принадлежавшем к высшему и таинственному миру, словно наделяло его новой способностью оценивать самого себя. Он был не более как мечтатель, предрасположенный заниматься всякими нелепыми вещами, лишь бы они были интересны. Он считал себя от рождения слабовольным и, несомненно, вследствие этого хотел написать историю дона Педро де-Луна, обладавшего самой упорной волей в свое время и, быть может, даже во все времена мира. Он жил среди призраков и не раз жалел, что он уже не ребенок, и не может слышать изумительные рассказы, которые скрашивали первые годы его существования. Он, как и большая часть людей, не знал спокойной и безмятежной атмосферы семьи, не знал покровительственной улыбки родителей.
О своем отце он слыхал от дона Аристида Бустаменто. Это был инженер, родившийся в маленьком городке древнего королевства Валенсии, левантинец, скупой на слова, но, казалось, вознаграждавший свой недостаток словесного изобилия упорной и всесторонней деятельностью для насаждения иностранных изобретений в своей стране. Часть своей жизни он провел в путешествиях по Европе и Америке. Он ввел промышленность, создал маленькую железную дорогу, но появление автомобиля заставило его забыть о прежних его предприятиях. Во всем он искал упоения творчеством больше, чем денежной прибыли. Тем не менее, после смерти инженера, другу его Бустаменто, выдающемуся адвокату, удалось распутать его дела, продавая, заключая мировые сделки и т. д. до тех пор, пока сироте в конце концов осталось состояние более, чем в миллион пезет.
Инженер Борха в один из своих наездов в Париж увлекся сеньоритой, с которой был знаком перед тем еще в Гибралтаре, Эстреллой Толедо. Она происходила из старинной еврейской семьи и выказывала интерес ко всему испанскому. Занятый торговлей и предприятиями, инженер влюбился в сеньориту Толедо. И она, воспитанная в Гибралтаре на английский лад и затем получившая лоск в Париже, как и он, не придавала значения различию рас и вероисповеданий.
Борха женился на Эстрелле Толедо, предварительно посоветовавшись со своим двоюродным братом с материнской стороны, – доном Валтазаром Фигуэрос, ученым каноником валенсийского собора. Каноник дал согласие на этот брак. В своих исследованиях XIV и XV веков каноник встречал немало испанских евреек, бывших замужем за знатными людьми. Притом у сеньориты Эстреллы было свое имущество и богатая родня, чем тоже нельзя было пренебрегать.
Жена Борха, кроткая и нежная, вскоре после рождения Клаудио ушла из жизни. Инженер не знал, что делать со своим единственным сыном. Он оставил его в Валенсии, где умерла мать ребенка, но когда мальчику минуло 6 лет, инженер взял его с собой в Париж. Тут Клаудио жил близ Булонского леса в маленьком отеле в Пасси, окруженном небольшим садом, которым он восхищался, так как в нем стояла белая статуя, вся покрытая мхом, и росло с полдюжины деревьев со стволами, тоже поросшими зеленью.
В этом отеле жил брат матери Клаудио, Соломон Толедо. Родственники его, богатые коммерсанты, смотрели с некоторым презрением и страхом на Соломона Толедо, довольного тем, что он небогат, и говорившего с ними свысока, несмотря на их миллионы. Все его комнаты были полны водопадами книг, вываливавшихся из шкафов, лежавших на столах и стульях. Старая Сефора, которая все горевала, вспоминая о танжерском солнце в холодном Париже, была экономкой дяди Соломона.
Старуха Сефора все еще жила в памяти Клаудио. Привыкшая к упорному молчанию своего ученого хозяина, она, наконец, узнала сладость болтовни, проводя целые часы с маленьким Клаудио. Она рассказывала мальчику все, что могла узнать относительно прошлого "избранного" народа и говорила еще больше о его будущем.
В молодости Сефора служила у почтенного раввина, большого знатока талмуда. Она рассказывала ребенку множество изумительных повествований из талмуда, и для него книга эта была столь же интересна, как рассказы из "Тысячи и одной ночи".
Борха признавал влияние Сефоры в его внутреннем созидании. Быть может, он также и матери был обязан своим предрасположением ко всему необычайному и чудесному. Инженер желал, чтобы сын вернулся в Испанию и получил образование на родине. Осиротев, Клаудио переехал из Валенсии в Мадрид и жил у своего опекуна Бустаменто. Так как он не чувствовал предпочтения к какой-либо карьере и писал стихи, опекун послал его в университет, чтобы он сделался адвокатом. В Испании всякий, кто не знает, какую ему избрать карьеру и выказывает склонность к литературе, должен делаться адвокатом. Никто не может объяснить, почему, но это так.
Кончив в 20 лет университетский курс, юноша поступил помощником к сеньору Бустаменто, но никогда не занимался практикой и вскоре забыл всякую юриспруденцию и жил, весь отдаваясь чтению, искал дружбы с профессиональными писателями, единственно занятый лишь книгой и театром. В некоторых собраниях в кафе, где громко кричали о литературе и политике, смотрели на него, как на "симпатичного молодого человека", очень талантливого и независимого. Его стихи не смущали других поэтов и не могли возбуждать зависти. К тому же он был богат и в минуты крайнего безденежья мог быть полезным. В доме Бустаменто друзья сенатора смотрели на него, как на будущего мужа Эстелиты. Некоторые матери семейств обращались с ним с предусмотрительной любезностью на случай, если бы он выказал предпочтение какой-нибудь из их дочерей. Все сеньориты этого маленького мира считали его очень интересным и изящным.
Он был бледен, с белокурыми волосами. Физическое наследство дало этому смуглому типу левантинца некоторую восточную грацию, болезненную и утонченную, отблеск, быть может, его внутренней жизни, плодовитой на вымыслы.
Борха не говорил никому о той беспрерывной игре фантазии, которая украшала его внутреннее существование. Никто уже не рассказывал ему сказок, как в детстве; но теперь он рассказывал их сам себе, фабрикуя все новые силой неутомимого воображения. Все окружавшее казалось ему посредственным и недостойным его; чтобы освободиться от этой скудной действительности, он летал по лживым и обольстительным небесам, которые человечество творило, желая придать красоту жизни.
