«Нет, брат, не обмануть тебе нас, не токмо царевны ты не увидишь, а беру я тебя в плен, и коли отец твой, басурманский король, не пришлет за тебя выкупа, десять возов с золотом да пять возов с камнями самоцветными, так и сидеть тебе, ведуну, на цепи у меня до скончания века, и никакое ведовство твое тебе не поможет».

Много чего рассказывалось по Москве, но на сей раз слух оказался справедливым.

На следующий день к королевичу явился Петр Марселис. Он был крайне встревожен и расстроен. Ему объявили, что королевич нездоров, из своего покоя не выходит и лежит со вчерашнего дня не вставая. Королевич сначала не хотел принять его, но Марселис так просил и настаивал, что был наконец впущен к Вольдемару в опочивальню.

– Чего ты больного меня тревожишь! – сурово сказал королевич при его входе. – Какое такое у тебя дело?

– Вчера ночью и утром учинилось у вас дурное дело, – прямо начал Марселис, – очень дурное… Это жаль, потому что от такого дела добра нечего ждать…

– Мне своих людей не в узде держать! – сердито ответил ему королевич.

– А скучают они оттого, что здесь без пути живут. Я был бы рад, чтобы им всем и мне шеи переломали!

– Вам бы подождать, ваша милость, – робко проговорил Марселис, – все устроится понемногу, а дурных советчиков не слушайте.

– Хорошо тебе разговаривать! – закричал на него королевич. – Ты у себя дома живешь, у тебя так сердце не болит, как у меня. Ведь ты хорошо должен знать, что тут делается: послов хотят отпустить, а меня царь отпустить не хочет. Я лишен возможности писать отцу и от него не получаю известий, разве можно все это вынести?

– Потерпите, ваша милость! – упрашивал Марселис.

– Молчи и оставь меня в покое! – перебил его Вольдемар. – Неужели ты не понимаешь, что мне на тебя глядеть противно! Ведь ты всему виною, ведь благодаря тебе я здесь… Ты мне обещал, ты мне клялся, что ничего дурного со мною не будет, ты ручался своей головой!..

Марселис развел руками и опустил глаза.

– Что же, – прошептал он, – разве мог я думать, что так все случится? Разве я знал?

– Ты должен был знать, ты хвастался, что хорошо знаешь московитов, говорил канцлеру о здешних порядках, что хорошо было бы, если б в Копенгагене были такие… Да что мне с тобой разговаривать! Погубил ты меня, да и не меня одного, а всех людей моих. Хорошую службу сослужил ты королю! Изменник! Предатель! Вон с глаз моих! Не то я за себя не отвечаю…

Королевич бешено поднялся с лавки, на которой лежал. Еще две-три минуты, и, может быть, он убил бы Марселиса, такое в нем клокотало бешенство, такое душило отчаяние.

Когда Марселис, бледный и трепещущий, пробирался к выходу, его остановил один из молодых людей, приближенных к королевичу, по имени Генрих Кранен, и увел его в сад.

– Слышали ли вы, какое несчастье у нас вчера случилось? – спросил он.

– Да как же, знаю, знаю! – ответил Марселис. – Принц во всем меня винит, а я тут при чем? Видит Бог, хотел все к общему удовольствию устроить, только и думал о том, как бы исполнить желание его королевского величества, как бы способствовать счастливой жизни принца. Я сам теперь почитаю себя несчастнейшим в мире человеком и придумать не могу, как выйти из этих прискорбных обстоятельств…

– Да нет, – перебил его молодой человек, – видно, не знаете вы беды нашей! Как вы застали принца? Протянул он вам руку?

– Нет, – вздохнул Марселис, – он не. считает меня достойным этой чести.

– Да кабы и считал достойным, а руки все же бы не протянул, сильно болит она у него.

– А почему?

Марселис еще не понимал, в чем дело, но уже почуял недоброе.

– А потому, – продолжал молодой датчанин, – что ведь вчера утром принц чуть было не убежал.

– Как? – воскликнул Марселис, весь холодея от ужаса.

– А так, что принц наш потерял всякое терпение, да к тому же и опасность велика. Он и решил… И был у Тверских ворот… Знали про это дело только я да его камер-юнкер, а послы про то не знали. Принц взял с собою свои драгоценности и изрядную сумму денег… В Тверские ворота их не пропустили. Хотели они оттуда воротиться назад с тем, чтобы попытаться выехать в другие ворота, но стрельцы принца и камер-юнкера поймали, у принца вырвали шпагу, били его палками и держали лошадь за узду. Тогда принц вынул нож из кармана, узду отрезал и от стрельцов ускакал, потому что лошадь под ним была ученая, его любимая лошадь: она слушается его и без узды.

– Господи! Хоть бы про то не проведали московиты! – воскликнул Марселис.

– Слушайте, что было дальше. Вернулся принц и рассказал мне все как было, что план его не удался, а камер-юнкера стрельцы увели, но что он ни за что не хочет его выдавать. Затем принц схватил шпагу, взял с собою десять человек скороходов, выбежал с ними со двора и, увидав, что стрельцы ведут камер-юнкера, бросился на них, убил того стрельца, который вел пленника, и, выручив его, возвратился домой.

Марселис закрыл лицо руками.

– Боже мой! Боже мой! – говорил он. – Этого я уж никак не ожидал! Ведь если бы побег принцу удался, я был бы в ответе! Конечно, меня стали бы подозревать, что я знал о побеге, и не миновать мне казни!

Марселис не ушел, а просил молодого человека пойти к Вольдемару и, когда тот будет поспокойнее; спросить, не примет ли он его, Марселиса?

– Уж лучше бы его не раздражали, – отсоветовал ему Генрих Кранен. – Раз он считает вас во всем виноватым, о чем же тут говорить?

Но Марселис ответил:

– Пусть он на меня гневается сколько хочет, пусть даже побьет меня, а я желаю ему добра и, по моей прямой верноподданнической службе, должен всеми мерами отговорить его от повторения такого поступка. Бога ради, убедите его принять меня.

Марселис, ожидая возвращения Кранена, стал бродить по саду. Ждать ему, однако, пришлось недолго.

Молодой человек возвратился и сказал, что принц согласен принять его, только изумляется, что ему еще может быть от него нужно?

Марселис поспешил к Вольдемару.

Припадок бешенства уже прошел, оставалось отчаяние и сознание своего бессилия.

Вольдемар лежал на лавке, покрытый мягкими стегаными тюфячками и обложенный пуховыми подушками. Здоровою рукою он подпирал себе голову. Красивое лицо его было бледно, глаза померкли… При входе Марселиса он встретил его усталым, равнодушным взглядом и тихо произнес:

– Чего тебе еще от меня надо? Что доброго можешь сказать мне?

– Принц, – начал Марселис мягким голосом, – простите меня и не гневайтесь, Бога ради! Клянусь, я несчастлив, но не преступен перед вами. И теперь помышляю я только об одном, как бы вы себе не повредили…

– Я навсегда и бесповоротно повредил себе в ту минуту, как склонился на твои лживые уверения, – сказал Вольдемар, отвертываясь от Марселиса.

Но тот не стал обижаться. Об обиде ли теперь было думать!

– Я все знаю, – сказал он, – знаю, что вы убили стрельца, принц…

– Ну так и знай! Я этого не скрываю и ни от кого скрывать не буду. Сам скажу об этом царю и боярам.

– Ах, не делайте этого, ваша милость! – воскликнул Марселис. – Ведь, может быть, стрельцы вас не узнали, а если вас и назовут, я стану уверять, что это ошибка, что вас не было…

– Не советую делать этого! – усмехнулся Вольдемар. – Я объявлю, что ты лжец.

– Ах, зачем вы не сказали мне, принц, что собираетесь бежать из Москвы?

– Нечего сказать, очень был бы я умен, если бы об этом деле рассказал тебе или кому другому, кроме тех, кого с собою брал!

– Что подумает царь, если узнает про то, что вы сделали! – вздохнул Марселис. – Нет, умоляю вас, пожалейте себя, никому об этом не говорите!

– Вот еще! – воскликнул Вольдемар, порывисто вставая с лавки, но от боли снова на нее опускаясь. – Ведь я уж приказывал Шереметеву передать от меня царю, что хочу это сделать и кто меня станет держать и не пропускать, того я убью. И впредь я буду о том думать, как бы из Москвы уйти, а если мне это не удастся, то… я знаю, что я тогда сделаю!..