Последовали шутки по поводу моего английского акцента – „а ты разговариваешь по-русски, как иностранная туристка?" – должно быть, это было правдой. Я с трудом подбирала русские слова. В ту пору мой английский был на довольно хорошем уровне, а русский был основательно забыт.

„Запиши мой телефон и звони мне", – сказал сын, как будто я была в Ялте на отдыхе. ,,А ты уверен – что это возможно?" – осторожно спросила я, совершенно обескураженная и звонком, и его уверенностью, и этим предложением. Телефон я записала, однако. ,,Звони, когда хочешь!'* – повторял он, понимая мое затруднение.

Я должна была, конечно, помнить, что с пришествием Андропова к власти в Кремле возможны были перемены. Уж не одна ли это из них? Я знала своего сына слишком хорошо, чтобы поверить, что он говорит это от собственной храбрости. Уверенность в его спокойном голосе говорила об официальном разрешении нам теперь общаться сравнительно нормальным образом, как общаются многие (но далеко не все) эмигранты и перебежчики со своими родственниками в СССР. Я положила трубку и стала думать.

Приближалось тогда Рождество – всегда радостное время на Западе, время надежд на будущее, семейных встреч, музыки, кэролс, взаимных посещений и обязательного подношения подарков. Наше с Олей первое Рождество в Англии было освещено этим звонком. Мы потом сами ему звонили, и сын говорил с Олей по-английски, потом я говорила с его новой женой – Людой.

Это было несколько трудно, потому что мне всегда нравилась его первая жена, красивая полька Елена, – так было

33

жаль, что они разошлись и она забрала мальчика потом я умоляла, чтобы мне прислали фотографию внука, – он был на год старше Ольги. Потом спрашивала о Кате – но не получила никаких подробностей, кроме того что „она геофизик, живет на Камчатке, замужем и у нее дочка Анюта двух лет". На просьбы выслать мне ее последнюю фотографию было отвечено, что фотографий не имеется. Странно. Как это так? Не в близких отношениях» что ли, брат с сестрой? Странный голос у этой Люды. Первым, что она спросила меня, было: „Ну, так когда же повидаемся?" Я ответила: „Приезжайте когда хотите, покажу вам Англию".

Но это не вызвало никакого энтузиазма. „Да нет, – нетерпеливо перебила она. – Я говорю, когда же здесь увидимся?"

Это меня удивило. И я ответила, что таких планов у меня нет.

Звонки туда и обратно продолжались теперь весь наступивший 1983 год, а затем и 1984-й. Мне было неожиданно трудно сочетать мою обычную жизнь за рубежом – ставшую для меня уже давно нормой, в особенности после рождения Оли, – с этими вестями оттуда. Я сделала невероятное усилие забыть, что там кто-то и что-то существует, почти перестала говорить по-русски, и мои заботы были все по эту сторону. Теперь я вдруг узнавала новости и подробности о моих двух внуках, нечто о Кате, а главное – не переставал звучать в ушах голос сына – какой-то совсем другой… А когда прибыла и его теперешняя фотография, я поняла, что голос должен был стать иным.

Передо мной на фото был не тоненький элегантный мальчик с короткой стрижкой и юмором в глазах; на меня смотрело стареющее лицо с мешками под глазами лысоватого, но главное – совершенно подавленного человека. Я так испугалась этой фотографии – напомнившей мне моего брата-алкоголика в последние годы его жизни – что немедленно же позвонила в Москву и потребовала объяснений.

„Ты – пьешь! – сказала я без предисловий. – Я узнаю эти опухшие глаза. Мы их видели предостаточно". Сын смеялся, но ничего не объяснял. Голос его был теперь грубым, он часто сквернословил в письмах и по телефону, как это любил делать и мой брат. Что это – показная близость к народу, как полагают сегодня многие советские интеллигенты? Он гово-

34

рил, что его Люда „из простых и хорошо готовит" Taк, может быть, – это, чтобы быть с ней в унисон? Он не был таким с Еленой, умной, красивой переводчицей с французского и польского языков. Вдруг стало страшно за него. Внезапное сходство с моим братом, которого он раньше не обнаруживал, было тревожным знаком.

Я предложила, чтобы мы вес встретились летом I984 года в Финляндии, в каком-нибудь курортном месте: советским разрешали довольно легко ездить в соседнюю Финляндию. Мне так хотелось видеть его, не только слышать. Но он сказал, что это невозможно. Тогда я предложила, чтобы он просил правительство о посещении меня в Англии: всем было известно, что мы не виделись уже шестнадцать лет. Разрешили звонить, может быть, разрешат и поехать? На недельку? Я все оплачу. Нет, он сказал, что это также невозможно. Значит, они там оба полагают, что я могу приехать туда. Но такая мысль была для меня все еще совершенно дикой.

Я ждала ответа от издательства „Даблдэй" в Нью-Йорке, о возможности публикации „Далекой музыки" в Америке. Заканчивала перевод на русский „Дневника Кришнамурти". Оля с восторгом наслаждалась своей комнатой в нашей квартирке, где все было просто, чисто, светло и так уютно и комфортабельно – по сравнению с мансардой на Чосер Роуд. Окна выходили в Ботанический сад Кембриджа, прекрасные цветы и деревья всегда были перед нашими глазами. У нас были милые соседи, и у нас были хорошие друзья в Англии. Казалось, все постепенно входило в русло и можно было бы радоваться жизни и тому, как хорошо мы устроились в этой новой для нас стране. В августе мы отправились снова на острова Силли, затерянные среди Атлантики, чтобы купаться в чистом океане, гулять по диким тропинкам на необитаемых островах этого крошечного архипелага, сидеть в прекрасном саду аббатства на острове Треско, забыв обо всем на земле.

Однако по возвращении в Кембридж я обнаружила, что сын не провел своего отпуска на Черном море, как он обычно делал, а пробыл все это время в больнице. На мои вопросы он отвечал уклончиво, что только еще больше меня взволновало. Что-то было очень серьезное с его здоровьем – фотография только подтверждала это. Я любила старые фото 1967 года – Кати и Оси, – сделанные фотокорреспондентами в Моск-

35

ве, и они всегда стояли в моей комнате. Теперь они говорили, укоряли, кричали на меня. Подсознательно готовясь принять мысль о возможности поехать в СССР я написала Олиной тетке в Калифорнию, спрашивая ее, возьмет ли она на себя полную ответственность за племянницу если со мною случится что-либо неожиданное. Моей первой мыслью было не брать Олю с собой.

Но ответ мне ничем не помог. В отличие от своего порывистого, искреннего брата, его сестра всегда подолгу обдумывала каждый шаг и слово, нередко советуясь с адвокатом. Теперь она просила, чтобы я предоставила ей письмо от врача, характеризующее мое состояние здоровья: была ли действительно какая-то серьезная опасность?.. Я вдруг совершенно разъярилась на весь американский образ жизни и мышления – такой деловой, такой бессердечный, – как казалось мне в этот момент. Не могла же я сказать ей, что вдруг смогу поехать в СССР!

Смогу?.. Теперь надо было подумать об этом всерьез.