– И кто тоже не представляет, как Ирен можно не полюбить! – выдал себя, сдался Мечник. – За одну складочку у рта все можно отдать.

Крестов поморщился:

– Так ты тоже эту складочку…

Он не договорил. Мечник затянулся двумя рывками.

– А я сегодня схватился с постели в холодном ужасе: а вдруг Ирен страдает?! Вдруг складочка эта не от смеха, а от боли?! Любит тебя – меня жалеет и терпит и от этого страдает?! Я, муж, тебе, любовнику, почти завидовал! Я, значит, волей-неволей, а ты для души?!

Крестов вскочил, задавил сигарету, прошелся.

– Понятно, дом был полон предметов, говорящих ей о тебе. Ведь влюбленные так любят задаривать, выбирать друг дружке подарки, с символами, знаками, им одним понятными. Но от разгадывания их я отказался. Я никогда не контролировал, на что и как тратит деньги Ирен. Но должны быть записки, счет на память из ресторана, где ужинали вместе, билеты на вечерний сеанс, наконец, не исключен дневник. Ведь женщине надо поверять кому-нибудь свои чувства. А у Ирен нет подруг. Где она могла держать дневник? Я исключил книжные шкафы, письменный стол, полки с пластинками и начал с белья. Действительно, среди разных кружевных причиндалов лежала коробка с колготками. Но что-то тяжелы колготки. Вытащил – и вот он, – Крестов достал из кармана блокнот форматом чуть больше паспорта, – вот он, поверенный сердца. В ящике с бельем. Надо же, я бы ни за что не додумался.

– Но ведь додумался! – воскликнул с досадой Мечник.

– Это не я, это Ирен…

Он шумно принялся листать страницы.

– Пропускаю, пропускаю. Тут совершенно ясно, что ты появился по моей вине. До чего ж я скучный тип… не замечал на ней новых платьев.

Мечник осведомленно кивнул.

– Думал, – продолжал Крестов, – что завоевал ее раз и навсегда, и нечего теперь всякий раз ухаживать, начинать сначала. Ее супружеский долг – быть к моим услугам. А она пишет, что за сеансами моей постельной зарядки можно спокойно обдумать меню к обеду. Я как почитал, не могу смотреть на себя в зеркало. Бреюсь на ощупь. Бритву безопасную завел… Вот, нашел… Ты, надеюсь, не устал? – посмотрел он взглядом, не терпящим возражений, на Мечника.

– Читай, – сдался Мечник, подвигая поближе кресло.

Крестов перевернул страницу.

«26 ноября, понедельник

На улицах ни души. Город вымер, как после бомбежки. Это по телевизору идет чемпионат мира по футболу. Из окон то и дело слышны безумные крики по случаю забитого или пропущенного гола. Я шла по пустому городу, где мои шаги звучали как отдельные удары по клавишам, и думала, почему нужно возлюбить всех, даже врагов, абстрактной любовью, а одного конкретной – нельзя? Что такое любовь, я имею в виду физическая, если не кратковременное освобождение от восторга и восхищения перед тем, кого любишь? Что если я возлюбила его больше, чем самое себя? И почувствовала себя шире, значительней? И почему если после слов любви мы переходим к их продолжению, то это непременно прелюбодеяние? Почему это дурно и грех? Потому что я в неведении перед будущим должна была поклясться другому? Но разве это не клятва не промокнуть, оказавшись под дождем? И вот я попала под дождь, промокла до нитки, а клятва – не зонтик.

Упали первые капли дождя. Матч кончился, и толпы сорвавшихся с цепи болельщиков повалили на улицу. Они кричали какие-то песни, лозунги, садились в машины и носились, гудя клаксонами, как сиреной, а там, где собирались пробки, выходили и били витрины.

29 ноября, четверг

Выбрать – значит одного убить. Или убили. Потому что какая разница, жив он или нет, если я его никогда не увижу, не услышу, не поговорю по душам за чашкой свежего чая? Какая разница, едет он где-то в машине или лежит в гробу, если мне его никогда не увидеть? И я, какая я есть, без красивых игр в великодушие, разве не предпочла бы, чтобы он лежал в гробу? Так мне было бы спокойней и легче…

Или я спятила? Накликаю беду, чего доброго. Пусть живет. Но для меня-то он умер. Да только кто из них? Вот в чем коварство выбора».

Крестов приподнялся, поклонился Мечнику:

– Тут мы на равных.

Мечник тоже приподнялся, удовлетворенно поклонился и сел.

– Самое… я бы даже сказал, вероломное… вот, слушай, отсюда…

«…в фойе в антракте».

Это 15 декабря; мы были на «Золоте Рейна», – прервал, потом продолжил чтение Крестов. – «…к нам подошла молодая пара – бывшая сотрудница Крестова с мужем. Крестов очень обрадовался, и мы вместе пошли в буфет. Они о чем-то говорили, а я в меру досадной воспитанности не сводила с мужа сотрудницы глаз. Это высокий, безукоризненно стройный молодой человек, с черными, зачесанными назад волосами, черными, отнюдь не блестящими бархатными глазами, улыбчивым выражением губ, чувствительным подвижным кадыком и кожей, у которой наверняка тот особый запах молодого мужчины. Я почти улавливала его, этот крепкий, обволакивающий запах… Сердце мое заколотилось, мне стало плохо и жаль себя. Девочка с ним, жена, конечно, моложе меня, но и проще, примитивней; красивые глаза, а в остальном – общее место. Что она может ему дать? Да и взять что может?»

С середины этой страницы Мечник нервно заходил по комнате, достал сигарету, стиснул ее губами до того, что губы стали бесцветными, но не закурил.

– И дальше что? – выкрикнул он, когда Крестов остановился.

Тот вздохнул и закончил:

– «Если бы он меня позвал, предложил бежать или что-то в этом роде, я бы все бросила…» Ну, дальше в том же духе.

– Безобразие!

– Да, да, – горько крякнул Крестов. – А ведь была со мной. И тем не менее все бы бросила…

– Какое… какая… – Мечник не находил слов и выбросил сигарету.

Крестов исподлобья следил за Мечником. В уголок рта его улиткой заползла улыбка.

– А знаешь – да, конечно, изменила, пусть в мыслях, – но я почти доволен, что ты вот так… Короче, что тебе плохо… Ведь, извини за сентиментальность, но мое сердце принадлежит Ирен, а ее в какой-то степени – тебе, а значит, и мое… Поэтому я здесь, у тебя, ближе к сердцу… И рад, что ты по крайней мере страдаешь.

– Странный ты человек, Крестов, – раздраженно заметил Мечник. – Тебе чуть не предпочли другого, а ты рад…

– Но и тебе ведь предпочли.

Мечник снова взял портсигар, но затем кинул его обратно на стол. Портсигар проскользил через полированное поле и остановился на самом краю.

Крестов, проследивший пробег портсигара, перевернул страницу.

– Послушай это и утешься.

«26 марта, четверг

Ничто так не укрепляет любовь, как препятствия. Хотя слыхала, что обстоятельства для развития любви должны быть благоприятными. Но минуточку: не для любви, а для романа. Здесь же подлый Крестов прочувствовал мои планы и устроил так, чтобы я осталась дома. Я была несчастлива; какая это гадость быть несчастливой: в душе холодный дождь, стоишь под ним и как ни пытаешься войти в дом – отвлечься, думать о другом, забыть, – не получается. Крестова я просто презираю, его голос выводит меня из себя, мыслями лечу к Мечнику…»

Крестов замолчал.

– Ты не расстраивайся, – посочувствовал ему Мечник. – Капризная, противоречивая особа…

– Да, Ирен противоречива, для нее нет правил. Слушай дальше.

«Чем больше я люблю одного, тем больше люблю другого».

–  Как так? – схватился за сердце Мечник.

– «Чем больше хочется приласкать, приласкаться к одному, тем больше – к другому. Что это? Не знаю. Но это такое благодушие…»

–  После этих телячьих нежностей смотри, какой прагматизм.

Крестов перекинул блок страниц до места, отмеченного закладкой:

– Здесь на уголке начерчен треугольник. Равнобедренный. И вот комментарий.

«Треугольник – геометрическая фигура, в каждом углу которой встречаются противоположные стороны. Так или не так? Не могу уловить этого в математическом плане. А так, в жизни, это значит: каждая сторона знает, что в другом углу прилежащая к ней сторона встречается с противной, которая в то время ее замыкает. Крестов знает про Мечника и тем не менее поспешно задергивает штору, если я в комнате в одной рубашке. Мечник знает про Крестова и ворчит, если у меня слишком открытое платье…»