— Мне это нравится.

— Но это не все, — ответил Октавиан. — Потом я прикажу убить тех, кто знал о заговоре и не предупредил дядю. Потом тех, кто знал, пытался предупредить, но не остановил его. Потом членов их семей. Потом родственников. Потом друзей. Потом рабов. Антоний хмыкнул. Он смотрел в черные глаза проконсула, и в голове его крутилась только одна мысль: „Этот юнец — сумасшедший“. Хотя, оно и к лучшему. Тем проще будет убить его. Потом, когда он, Антоний, будет уверен, что сможет удержать власть в своих руках.

— Мне это нравится еще больше, — произнес он весело.

— Мне тоже, — ответил Октавиан, развернулся и вышел из палатки. Хлопнул полог. Через секунду в палатку заглянул легионер Антония:

— Император, проконсул уходит!

— Пусть идет, — приказал тот и повторил задумчиво: — Пусть идет».

12 часов 37 минут Саша просидел в мусорном контейнере не меньше двух часов. Он мог бы провести здесь целую вечность. До следующей жизни. Когда все вернется на круги своя и хотя бы на несколько лет Саша вновь обретет блаженное состояние отсутствия необходимости выбора. Можно будет просто наблюдать. Какое же это счастье — ничего не выбирать. Говорить себе, что от тебя — от тебя одного — ничего не зависит. Сидеть себе в кухне и потягивать кофеек, осознавая, что жизнь похожа на болото. Тухло, зато не штормит. А что приходится иногда глотать вонючую жижу — так ведь всем приходится, не ему одному. Саша полежал еще несколько минут, затем толкнул крышку и выбрался из мусорника. Теперь новенькое щеголеватое Костино пальто и кепка пришли в полное соответствие с остальными деталями туалета. Проще говоря, стали грязными, вонючими и мятыми. Для полноты картины он еще и надорвал рукав у подмышки. В волосах запуталось нечто, бывшее когда-то объедками, но теперь превратившееся в тухлую труху. Перепачканный воротник раздражающе терся о шею. Саша направился к ближайшей станции метро. Денег у него не было ни копеечки, но бомж имеет некоторое преимущество перед простым гражданином. Он может просить милостыню. Несколько раз ему попадались милицейские патрули. Однако они не обращали ни малейшего внимания на грязного, зачуханного бомжа. Тем более что Саша и не думал прятать лицо. Наоборот, улыбался и все норовил почтительно сорвать кепочку. Так и дошел до метро. Встал, оглядываясь, выбирая местечко побойчее. Однако побойчее уже были заняты «штатными» попрошайками. Саша остановился чуть в стороне от входа в метро и протянул руку. Хотел состроить жалостливую физиономию, но какое там. С такой-то рожей? Он вдруг начал смеяться. Все громче и громче, пока смех не перешел в хохот, а тот, в свою очередь, в истерический плач.

— Слышь, братан, — сказал ему кто-то. Он повернулся и посмотрел на мужичка лет пятидесяти, прихрамывающего, опирающегося на затертый до блеска костыль.

— Ты за место платил? — поинтересовался деловито мужичок. Чуть поодаль поджидали еще несколько попрошаек, но вид у них был такой, что Саша тут же понял: сейчас его снова будут бить.

— Короче, отец. — Саша шмыгнул носом, вытер слезы. Нельзя ему сейчас быть слабым. Никак нельзя. — В общем, у меня в кармане «пушка». Заряженная. Дай шесть рублей. На метро и позвонить?

— В натуре, на метро шкуляешь? — спросил мужичок, «ощупывая» Сашу внимательно-вороватым взглядом.

— На проезд, — тот снова шмыгнул носом и вытер последнюю слезинку, повисшую на ресницах. Мужик кивнул, достал из кармана замызганного пальтеца горсть купюр, выбрал десятирублевку и протянул Саше.

— Бери и вали отсюда. Чтобы мы тебя больше не видели. Иначе плохо будет, понял? Тебе плохо, — многозначительно добавил он. — А «пушку» свою можешь в жопу себе засунуть. Давай, вали.

— Спасибо, отец. Саша пошел к метро, с удивлением отмечая на ходу, что общение с «уличной братией» далось ему, в сущности, без напряжения. Освоился, что ли? Он купил в кассе карточку, жетончик для телефона и направился к висящим на стене таксофонам. При его появлении кое-кто из разговаривающих быстренько удалился. Не по нраву, видать, пришелся запах. Помойкой от Саши тянуло знатно. Да и вид оставлял желать лучшего. Опустив жетон в приемник и порывшись в изувеченной памяти, он набрал номер. Ждать пришлось долго. Бесконечно тянулись длинные, нужные гудки. Саша прикрыл глаза и привалился плечом к стене. Странно, но мысли о гибели Юли почти не трогали его. Во всяком случае куда меньше, чем воспоминания той же Вирсавии. Гудки… Гудки… Он ждал минуты три, не меньше. Наконец трубку сняли и в потрескивающей телефонной пустоте возник блекло-усталый голос Татьяны:

— Да…

— Это я, — сказал Саша. — Никуда не уходи, я сейчас приеду.

— Ты разве не…

— Уже нет, — ответил он холодно-спокойно. — Буду через сорок минут.

— Нет, — в голосе Татьяны прорезались истерические ноты. — Я не хочу тебя видеть. Не приезжай. Умоляю.

— Через сорок минут, — повторил он. — Так нужно.

— Я не хочу!.. Слышишь? Я не хочу тебя видеть!!! Не хочу!!! Татьяна сорвалась на крик.

— И не беспокойся насчет Кости. Он больше не будет тебе звонить, — без раздумий добавил Саша. — Никогда. Он мертв. Я его убил.

— Не приезж… Он повесил трубку, постоял секунду, затем вытер о пальто потные ладони и направился к турникетам. Обряженный в голубую униформу и синюю пилотку «отбойный молоток» долго не хотел пропускать его через турникет.

— Женщина, да вы поймите, меня ограбили и избили, — объяснял он. — Я домой еду. Ехать-то на чем-то надо, не пешком же идти? А у меня жена ревнивая. И так поедом съест, а тут еще вы… В конце концов «отбойный молоток» смилостивился, и Саша спустился на платформу, совершенно не испытывая недостатка в жизненном пространстве. Вокруг него мгновенно образовывался круг диаметром в два метра. Саша добрался до «Измайловской», вышел из метро и зашагал к Таниному дому. Здесь ему было спокойнее. Нет, он не обманывал себя. После убийства Кости за ним станет охотиться вся московская милиция. Но его это не пугало. Самое главное — продержаться до сегодняшнего вечера. А там все равно умирать. Странно, но мысль о смерти совершенно не пугала. Наоборот, он ждал и даже жаждал ее, как избавления. До нужного дома было минут десять ходьбы. Во дворе Саша остановился и посмотрел на Татьянины окна. Форточки были распахнуты, значит, не ушла, дожидается. Саша нырнул в гулкий подъезд и пешком поднялся на третий этаж, позвонил. Ни звука. Здесь вообще было как-то очень уж тихо. Саша побарабанил по двери костяшками пальцев, затем еще раз позвонил и снова побарабанил. Тишина. Саша нажал на дверную ручку. К его изумлению, дверь была не заперта. Он сунул голову в квартиру, позвал:

— Эй, кто-нибудь дома? — Тишина. Только теперь она казалась зловещей и тянущей, словно шов после аппендицита. — Дома есть кто-нибудь, спрашиваю? И снова никто не ответил. Саша осторожно переступил порог квартиры, достал нож и крадучись, медленно пошел через прихожую к комнатам. Заглянул в кухню. Никого. Холодильник открыт, но лужа еще не натекла. Значит, открыли совсем недавно. Осторожно заглянул в ванную и туалет. Тоже пусто. Миновав коридор, вошел в большую комнату. Телевизор работал, но без звука. Молоденькая симпатичная дикторша, словно рыба, раскрывала рот, произнося тишину. Саша не заметил в комнате особого беспорядка. Ничего не разбросано, не перевернуто. Ящики в «стенке» не выдвинуты. Единственное — по ковру, устилавшему комнату, от телевизора и до самой двери, были разбросаны Татьянины вещи. Те самые, в которых она была на Петровке. Свитер, рубашка, джинсы, лифчик, трусики. Саша все понял. Он убрал нож в карман, прошел к спальне, уже не таясь, громко, и толкнул ладонью дверь. Обнаженное тело висело рядом с кроватью, почти доставая ногами до ковра. Вместо веревки Татьяна использовала колготки. Один их конец был привязан к крюку для люстры, другой же петлей захлестывал шею. По всему полу были рассыпаны блокнотные листы. С одинаковой надписью на каждом: «Прости меня». Саша постоял с минуту, вздохнул и закрыл дверь. Он ничего не почувствовал. Ни боли, ни сострадания. Только тупой, оглушающий звон в ушах и абсолютное, безграничное спокойствие. Саша прошел в ванную, вымыл голову, ополоснулся до пояса. Затем сбросил с себя грязные, воняющие помойкой вещи и направился в большую комнату. У Татьяны оставалось кое-что из его одежды. В шкафу оказался тщательно отутюженный костюм, рубашка и даже галстук. Все аккуратно и бережно, почти любовно, развешано на вешалках. И от этого почему-то кольнуло под сердцем. Но Саша отогнал дурную жалость. Не хватало еще усесться на пол и залиться слезами. Бог простит. А там, в другом мире, встретимся, поговорим. Носков не было. Пришлось на скорую руку выполоскать старые, залитые кровью. Отжал их да так и надел мокрыми. Хорошо бы загримировать синяки, но ему не хотелось возвращаться в спальню. Он прихватил из Татьяниного гардероба солнцезащитные очки. Да ключи от машины. Доверенности, правда, не имелось, но Саша надеялся, что, если не нарушать и не выделяться, ему удастся не попасть в лапы к инспектору. Ни пальто, ни плаща в квартире не было. Саша решил идти в костюме. Сунул пистолет за отворот брюк. Нож под ремень, на бок. Доставать, конечно, неудобно, но не таскать же его в кармане. Прорежет. Он вышел на площадку и… столкнулся на лестнице с пожилой дамой, спускавшейся с верхнего этажа. Увидев Сашу, женщина остановилась в нерешительности. Ну да. Апрель, пасмурно, а он в одном костюмчике, да еще и в солнцезащитных очках. Саша аккуратно прикрыл за собой дверь, снял очки и, посмотрев на женщину, сказал спокойно: