— Ладно, — серьезно кивнул Костик, хотя, похоже, все равно обиделся. — Если прямо бешеных денег стоит, тогда понятно. Но ее все равно придется отдать эксперту. В музее.

— В музее отдам, — пообещал Саша. — Обязательно. За тем и пришел. Но не сейчас.

— Ну, тогда пошли, чего стоять-то. — Костя окинул приятеля критическим взглядом, вздохнул. — М-да. Видон у тебя, прямо скажем. Ладно. Если возникнут вопросы, говори, мол, под машину попал.

— Так я под нее и попал.

— Правильно. Молодец. Вот и продолжай в том же духе.

— Пойдем, — мрачно предложил Саша. — Да. А то уйдут на обед все или еще куда-нибудь.

— Вызовем, — пообещал Костя. — И потом, — добавил он, толкая тяжелую дверь, — если эта книжка и правда настолько ценная, как утверждает твой приятель, — сами сбегутся, даже звать не придется. И они поднялись в музей. Собственно, музей представлял собой самый обычный зал, заставленный со всех сторон витринами с особо редкими экземплярами книг. Основной же фонд размещался где-то глубоко в недрах библиотеки, но мог быть востребован интересующимся читателем. В зале никого не было. Ни одного человека. Что, наверное, не удивительно. По нашим-то временам. Войдя в музей, Саша испытал некоторую неловкость, сродни пришибленности. То ли сказывалось привитое с детства почтение к общественным «умным» местам, то ли уважение к чему-то, лежащему вне времени. Древние фолианты, чертовски красивые, но совершенно непонятные, вряд ли были способны вызвать у него трепет. Саша никогда не чувствовал в себе тягу к букинистике. Но одна только мысль, что каждой из этих книг по нескольку сотен лет, вызывала едва ли не братское чувство. Оперативник подошел к сидящей за столом пожилой даме и что-то негромко сказал ей, продемонстрировав при этом «корочки». Саша же остался разглядывать древний Атлас мира. Он подался вперед, почти коснувшись носом толстого стекла. И, надо же, совпадение, не иначе, атлас оказался открыт как раз на странице с изображением стран Восточного Средиземноморья. Саша отыскал Израиль, Сирию, Египет. Нашел Иевус-Селим, всмотрелся в точку на карте. Вот и Галаадские горы, протянувшиеся от реки Арнон до горы Ермон. Ничего себе, почти вдоль всего Иордана! Жаль, здесь не обозначены области проживания палестинских народов. Интересно было бы посмотреть, где именно жили аммонитяне. Саша осторожно, незаметно, коснулся стекла кончиком пальца. Ничего. Никакая сигнализация не сработала, охрана не прибежала, никто не поднял крик. «Вот так у нас история и охраняется», подумалось ему. Он медленно наклонился вперед и прижался к стеклу горячим лбом, словно намеревался рассмотреть как следует Иевус-Селим. И вдруг… Наплыло. Саша увидел маленькие домики с горящими прямоугольничками окошек, булавочные точки факелов на узких улочках, темные массивы виноградников, плавно вытекающие за городские стены и теряющиеся в ночной мгле, ярко освещенную, угрожающе-приземистую, обнесенную игрушечными кипарисами и пальмами крепость Царя Иегудейского Дэефета. Саша прищурился. Он смотрел на город от холодных звезд Аса, Кесиля и Хима‹Ас, Кесиль и Хим — созвездия, соответствующие нынешним названиям Медведицы, Ориона и Плеяд.› и потому не мог разобрать многого. Но видел пугающую пустоту улиц, на которых не было никого, кроме едва-едва различимых крохотных фигурок солдат иевус-селимской стражи. А еще… Еще Саша увидел отраженное в стекле лицо. Лицо Леонида Юрьевича. Тот тоже стоял, наклонившись к витрине, и смотрел на город. «Ты видишь его? — прозвучал в голове Саши странный равнодушный голос ночного визитера. — Смотри внимательно. Ты знаешь этот город. Ты видел его раньше». Саша резко обернулся. Никакого Леонида Юрьевича в зале, конечно, не было. В нем вообще никого не было, если не считать друга Кости, тихо беседующего со смотрительницей. Да и откуда здесь взяться Леониду Юрьевичу? Саша повернулся к стеклу, чтобы снова увидеть своего таинственного гостя. Леонид Юрьевич осуждающе покачивал головой. «Ну и ладно, — подумал Саша. — Пусть стоит. Жалко, что ли? Здесь-то ему ничего со мной не сделать». Он усмехнулся криво и, отведя взгляд, всмотрелся в иевус-селимскую ночь. Светлые дорожки городских стен, окруженные горами, внезапно придвинулись, и Саша смог увидеть караульных, вглядывающихся во вселенскую тьму, раскинувшуюся за воротами Иевус-Селима. Он услышал легкий плеск Кедрона и крик ночной птицы где-то неподалеку, во мгле Гефсимании. И испуганный треск факелов, и глухой топот сандалий по твердой, высохшей до состояния камня почве. И жаркое перешептывание узких и острых пальмовых листьев. И шелест кипарисов, трепещущих то ли от жары, то ли от страха. Саша почувствовал, как затаился город, вслушиваясь в поступь Первой иевус-селимской стражи. Здесь все знают: они приходят по ночам. Засыпая, каждый растворяется в ровном звуке шагов и тусклом перезвоне ноженных колец. Это их гадание бат-колем. За кем придут сегодня? Стучат? Но это, хвала Господу, в ворота соседа. А завтра? За кем придут завтра? В сумеречном, неровном свете масляного светильника четверо солдат дворцовой охранной когорты Дэефета или левиты храмовой стражи, затянутые в черные кожаные латы, войдут в дом и молча, безразлично встанут у стен. А старший караульной смены равнодушно подцепит лезвием короткого боевого ножа хитон и отработанным движением кисти швырнет его приподнявшемуся на ложе, белому от ужаса горожанину: «Ты идешь с нами». Они приходят глубокой ночью, в безвременье, далеко за четвертым тречасьем‹$FНа Древнем Востоке время с девяти утра до девяти вечера делилось на четыре тречасья, в соответствии с положением тени солнечных часов. Ночное время делилось на четыре трехчасовые стражи.›, когда город уже давно спит. Шаги затихают, а затем раздаются резкие глухие удары — они всегда бьют древками дротиков в ворота, чтобы слышала вся улица. Жители соседних домов просыпаются, но не вскакивают, а остаются лежать, сжимаясь внутри себя от страха и испуганно перешептываясь в ночи. Им не дано уснуть еще раз. Страх будет грызть их до самого утра, пока не отзвучат шаги последней ночной стражи и солнце, рассеяв ночные кошмары, не объявит первое тречасье дня. Они даже не могут бежать, потому что боятся. Их страх сильнее жажды свободы. Смерть и ужас уже явились к ним в образе грозного Царя, победителя Голиафа, разбойника и убийцы, меряющего веревкой спасителей своей семьи и отмеряющего две веревки на смерть, одну — на рабство. Им остается только одно — верить. Исправно посещать Скинью и впитывать эту веру, надеясь, что со временем она подменит собою страх долгой жизни. Надо верить искренне и страстно. И усердно молиться, чтобы ни у кого не возникло повода прошептать на ухо левиту храмовой стражи: «Этот! Он недостаточно любит Господа!» Верить. Или делать вид, что веришь, чтобы со временем забыть, что делаешь вид, и поверить по-настоящему. И, может быть, тогда с ними ничего не случится. Может быть, тогда они смогут засыпать спокойно. «Скажу Богу: не обвиняй меня; объяви мне, за что Ты со мною борешься?»[9] Они лгут себе. Они лгут остальным. День за днем, всю жизнь. Посчастливится — короткую. Хуже, если длинную. Город придвинулся еще. И теперь Саша разглядел их. Звено воинов царской когорты. В отличие от храмовой стражи эти были одеты в медь. На левой руке стражники несли плетеные щиты, в правой — длинные, в пять локтей‹Пять локтей — около двух с половиной метров.›, дротики.

«Впереди, на два шага от караула, шел старший звена. На левой руке он тоже нес щит, отделанный медью. Ладонь правой небрежно лежала на рукояти меча. Небрежность эта не обманывала никого. Звено шагало спокойно, не торопясь. И волна ужаса катилась следом за ним по улице. Воины остановились у дома Вирсавии. Старший отступил в сторону, и один из воинов сильно ударил в ворота тупой стороной дротика. Несколько секунд в доме было тихо, затем в окнах первого этажа появился тусклый огонь масляного светильника. Он быстро проплыл через комнаты. Служанка вышла в открытый двор и быстро подошла к воротам. Она была странно спокойна. На лице ее не отражалось испуга или волнения.