В Костюкове Петр Авдеевич снова посоветовался с Тимошкой, не метнуть ли руду? но Тимошка объявил, что кладь была бы пользительнее, и кладь эту составил Тимошка для господина своего собственными руками.

Какое бы горе ни удручало нас, а по прошествии ночи, наутро то же горе кажется обыкновенно несколько сноснее; привыкает ли мысль наша к нему, или рассудок берет верх над нервами, как бы то ни было, но наутро следующего дня штаб-ротмистр напился чаю не без удовольствия и осмотрел оружейную свою с большим против прежнего вниманием. При осмотре этом присутствовали Кондратий Егоров с сыном своим, Ульяном Кондратьевым; но прикасался к оружию один господин, тогда как слуги ограничивали удивление свое одним вытягиванием шей и почтительными междометиями.

Не стану распространяться о житье-бытье штаб-ротмистра в Костюкове по отъезде графини; житье-бытье его не представляет ровно ничего интересного. В грустные минуты светлый праздник приходил Петру Авдеевичу на ум, и, при этой мысли, все черные думы отлетали; и чем больше соображал и думал костюковский помещик о последних сношениях своих с ее сиятельством, тем больше утверждался он в надежде (кто бы подумал?) сделаться ее супругом. К чему бы говорить было ей, что он не дурен собой, умен, добр и может составить счастье всякой женщины? К чему спрашивала графиня об его летах, и не явно ли предлагала себя в невесты? а окончание траура? а неоднократный призыв в Петербург? а приказ, отданный управляющему, удовлетворять всем, нуждам, штаб-ротмистра, приказ, которым он, штаб-ротмистр, разумеется, никогда не решился бы воспользоваться. «Однако же, – подумал Петр Авдеевич, – праздник не за горами; поехать в Петербург легко тому, у кого в кармане тысяч пяток; у кого же их нет, нужно достать, а каким способом? Послать опять за жидом? да что у него возьмешь? сотню, другую, и те есть ли, полно? и есть, так на прогоны не достанет; приедешь в Питер, потребуется партикулярное платье, шляпа целковых в три, чего доброго, и шинель с бархатными полами – такие носят. А жизнь в гостинице, а извозчик? и тьма-тьмущая других мелких расходов? О боже! – воскликнул наконец штаб-ротмистр, – ну, а подарки невесте? да какой еще невесте! Не скажешь же ей: ваше сиятельство, пожалуйте, мол, тысячку рубликов на покупку галантерейностей, которые вам же поднесу! Нет, брат Петр, круто повернись, а деньгу роди, если не хочешь опростоволоситься».

Подумав два дня и две ночи, костюковский помещик отдал Тимошке приказ запрячь телегу, потому что, с наступлением четвертой недели поста, зима, разбросав остатки своих снегов по глубоким рвам и оврагам, бежала к северу, предоставив дороги покровительству капитан-исправников.

Штаб-ротмистр, не знакомый ни с какого рода страхом, посадил рядом с собою Тимошку и, взяв из рук его вожжу левой пристяжной и плеть, крикнул «пошел!», и привычная к быстрому бегу тройка его помчалась с места, как из лука стрела, обдавая седоков темноватою жидкостию, перемешанною с снегом. В тех местах, где от скопления воды образовались зажоры, раздумье коней разрешалось сильным ударом плети и, облитые с ног до головы, господин и кучер выражали неудовольствие свое крутым русским словом и, протерев рукавами глаза, продолжали путь без оглядки. Но вот и большая дорога, и мост, и городская застава. «К городничему!» – крикнул Петр Авдеевич, стряхая с шинели своей все, что было на ней лишнего. С треском и грохотом подкатила штаб-ротмистрская телега к знакомому крыльцу, и, узнав ее, стоявший у окна Тихон Парфеньевич изумился до чрезвычайности. Увидев в прихожей несколько женских салопов, костюковский помещик спросил у Дениски, дома ли барин и кто у него?

– Лизаветса Парфеновна, – отвечал Дениска, низко кланяясь.

– А Пелагея Власьевна здесь?

– И Пелагея Власьевна у нас.

– Ах, канальство! – проговорил сквозь зубы штаб-ротмистр, приостановясь у дверей залы, – да что мне в самом деле? – прибавил он, махнув решительно рукою и толкнув ногою дверь, вошел.

В зале нашел Петр Авдеевич одного городничего, поклонился ему и объявил, что желал бы поговорить с ним наедине.

– Какие же, помилуйте, секреты могут быть между нами, Петр Авдеич? – иронически заметил хозяин. – Мы так далеки стали друг другу, что можем, кажется, обойтись без всяких тайных разговоров.

– Обстоятельства, почтеннейший Тихон Парфеньич, были причиною долгого моего отсутствия, – сказал штаб-ротмистр, запинаясь.

– Я и не в претензии, сударь, поверьте.

– Что же касается до чувств моих, – сказал Петр Авдеевич, – то смею доложить, чувства пребывают те же.

– И до чувств мне дела нет никакого, то есть ни малейшего дела; ежели же нужда вам до меня, Петр Авдеич, то я, по службе и обязанности, к услугам вашим. Что угодно?

Городничий указал гостю на стул и уселся сам, взявшись за бока.

– Никто не подслушает нас здесь? – спросил гость.

– Некому-с и не для чего-с; в доме, кроме своих, никого нет.

– В таком случае, Тихон Парфеньич, я должен сказать вам, что имею действительно большую нужду.

– Во мне-с?

– В вас, Тихон Парфеньич.

– Странно! – но извольте говорить, я слушаю.

– Мне нужны деньги,

– Как-с?

– Мне нужно денег, Тихон Парфеньич, и очень много денег, – повторил штаб-ротмистр.

– Какое же мне до этого дело? – помилуйте.

– Я предполагал, что они есть у вас.

– У меня-с?

– Да-с

– А ежели есть, то сам живу, и не один. Все покупное; без денег, как вам известно, не проживешь нигде.

– Но, может быть, есть лишние.

– Лишние-с?

– Да-с.

– Как лишние? разве бывают у кого лишние деньги? – спросил с насмешкою городничий.

– Я хотел сказать, Тихон Парфеньич, что, может быть, есть у вас свободные капиталы, которые то есть в Приказе приносят малые очень проценты, то я мог бы предложить вам большие.

– Денег моих никто не считал, позвольте вам сказать, сударь, и куда бы ни клал я их, до того нет никому никакого дела.

– Вы напрасно сердитесь, Тихон Парфеньич.

– Я не сержусь, а крайне удивляюсь вашему, милостивый государь, предложению и не постигаю, чем я подал повод…

– Угодно вам меня выслушать до конца?

– И так давно слушаю, кажется.

– Тихон Парфеньич, – сказал штаб-ротмистр, вставая, – обстоятельства мои требуют, чтобы я был к светлому празднику в Петербурге; для поездки этой нужны деньги, которых у меня нет. Предлагаю вам в залог Костюково: на нем есть казенный долг, но нет ни недоимок, ни частных взысканий. Согласны ли вы дать мне по шестидесяти рублей ассигнациями за душу, всего семь тысяч двести рублей? Я сию минуту совершаю акт. Согласны ли?

– Помилуйте, да где же мне взять такой куш! – воскликнул городничий. Но слова эти уже произнес он другим тоном. – Мне, сударь, денег мыши не таскают.

– Стало, не согласны?

– Кто говорит: не согласен? и рад бы, то есть совершенно рад. Имение ваше знаю коротко, денег этих оно стоит, но, но…

– Простите же меня, что обеспокоил вас.

– Позвольте! вот что можно бы попробовать, сударь, ежели только вам будет не противно… у меня, побожусь, нет ни алтына, Петр Авдеич, вы сами знаете.

– Я ничего не знаю, Тихон Парфеньич.

– Ну, не вы, знают другие; а у сестры Лизаветы Парфеновны не попытаться ли…

– Мне все равно…

– Хотите я спрошу?

– Сделайте одолжение!

– Так посидите же здесь, а я мигом возвращусь, и будьте уверены, что только для вас, единственно для вас, беру эти хлопоты на себя, сударь.

Штаб-ротмистр отвечал на уверение хозяина сухим поклоном и, проводив глазами городничего до дверей гостиной, принялся бить пальцами зорю на оконном стекле. Отсутствие городничего было непродолжительно, а когда он возвратился в залу, лицо его приняло озабоченное выражение.

– Какой ответ несете вы мне? – спросил штаб-ротмистр. – Ежели отказ, то, сделайте милость, не томите меня, Тихон Парфеньич!

– Отказ, сударь, не отказ, а в деле таком поспешность не годится, – отвечал городничий. – Сестра не сказала нет…