– Вам за себя бояться нечего, – заметила графиня.
– Знает бог об этом!
– И не поверю я, – продолжала графиня, – чтобы вся эта мишура могла серьезно пленить вас, и может ли быть, чтобы вы не видали ничего лучше?
– Стены случалось видеть, хоть и не совершенно такие, а приблизительно, столы и стулья также, серебра много видел!..
– Что же остается, Петр Авдеевич?
– Что, что! – повторил штаб-ротмистр, воспламеняясь, – не случалось мне, графиня, слышать голоса своего посреди таких стен, и не случалось мне сидеть на такой мебели. Вот чего не случалось! – прибавил штаб-ротмистр, вставая прежде хозяйки.
Это простое выражение мысли, эти немногие безыскусственные слова глубоко врезались в душу знатной барыни. Не жалость и не простое участие к положению гостя, но что-то похожее на то и на другое пробудилось в сердце Натальи Александровны; она не смотрела более на костюковского помещика как на une bкte curieuse[9] не улыбалась его кудреватым, степным изречениям, не забавлялась им более.
После обеда графиня просила гостя не женироваться с нею и идти отдохнуть, прибавив, что и она имеет эту привычку.
Петр Авдеевич предпочел посетить конюшню, а главное полюбоваться поближе драгоценным залогом дружбы к нему ее сиятельства.
На пути к длинным каменным строениям, где помещался конный завод, штаб-ротмистру повстречался низенький, но свежий старичок, в меховой коричневой бекеше с куньим воротником и шапке из бобровых выпорков; старик вежливо поклонился Петру Авдеевичу и отрекомендовал себя управляющим села Графского.
– А позвольте узнать имя и отечество ваше, – спросил штаб-ротмистр, сняв фуражку.
– В Курляндии, – отвечал старик смеясь, – звали меня Готфрид-Иоган Гертман, а здесь трудно показалось мужичкам запомнить настоящее имя, и меня привыкли просто звать Федором Ивановичем.
– Позвольте же и мне называть вас так же.
– Сделайте одолжение.
– Я, Федор Иваныч, иду взглянуть на лошадей ваших, ежели позволите то есть.
– Пожалуйста, лошади хорошие у нас.
– Не то что хорошие, а я и сам служил всю жизнь в кавалерии, а таких встречать не случалось.
– Крови чистой, самой чистой!
– Чего чище? – прибавил штаб-ротмистр, – а слышали ли вы, Федор Иваныч, что ее сиятельству угодно было подарить мне того серого коня…
– Что был давеча в запряжке? – сказал, улыбаясь, немец.
– Да, да.
– Жеребец Горностай.
– А! зовут его Горностаем, Федор Иваныч? – спросил штаб-ротмистр.
– Да-да; родился он у нас от Умного и мистрисс Лемвод три весны назад; покойный граф назначал его к бегу, – конь чудный.
– Скажите мне, пожалуйста, Федор Иваныч, можно ли дарить таких лошадей?
– На то воля графини, – заметил управляющий.
– Положим, воля ее; можно всех раздарить; но первому встречному…
– Разве прежде вы не были знакомы с ее сиятельством?
– Никогда, Федор Иваныч.
– И не встречались?
– И не встречался.
– Странно, очень странно! – заметил управляющий, качая головою, – значит, вы ей особенно понравились.
– И сам не понимаю, за что столько милостей, ума не приложу.
– Между нами сказать, – продолжал Федор Иванович, понизив голос, – у богатых и молодых барынь бывают иногда свои капризы; иному выпадет жребий такой, и не приснится ему, и пойдет и пойдет валить счастие; кто знает, может, и вы… сегодня лошадь, завтра деревушка-другая…
– Что вы там говорите? – спросил штаб-ротмистр, нахмурив брови.
– Я говорю, что кому счастие улыбнется раз, может улыбнуться и десять.
– Уж будьте уверены, что только не мне, Федор Иваныч; поймала графиня раз, говорит: возьми в знак дружбы; отказаться то есть было нельзя; а деревушек дарить не станет, будьте-с покойны на этот счет, Федор Иваныч.
– Тут ничего нет дурного.
– По-вашему, может быть, а по-нашему, извините.
– Графиня так богаты, что ей и тысячи нипочем.
– Пусть при ней остаются ее тысячи; Горностая я взял, правда; буду холить его, кормить, но давай мне за него, кто хочет, тысячу душ, не будь я дворянин, коли подумаю продать. Подарок, так пусть умрет со мною; по крайней мере, в корысти никто не осудит.
Разговаривая между собою, новые знакомцы наши дошли до завода, пересмотрели всех лошадей поодиночке; Лучшим приказал Федор Иванович сделать выводку.
Вооружась длинным бичом, штаб-ротмистр распоряжался в конюшнях графини, как бывало у себя в эскадроне; заметив что-нибудь, он гонял конюхов, берейторов, давал им наставления, поверял им разные тайны ветеринарного искусства, и глубоким знанием своим удивил всех конюхов без исключения.
Все наперерыв старались заслужить по своей части одобрение Петра Авдеевича и потому не только не уклонялись от исполнения его желаний, но старались их предупредить.
Когда же очередь дошла до Горностая, штаб-ротмистр, несмотря на предостережение трусливого Федора Ивановича, смело вошел в стойло; конь захрапел и, приложив уши, стал суетиться.
– Он съест вас, берегитесь! – закричало несколько голосов.
– Кого? меня? а вот увидим! – отвечал, смеясь, Петр Авдеевич.
Крикнув на жеребца, он стал сглаживать его сначала по спине, потом по шее, наконец по морде, потом отвязал повод от кольца, и, как старый знакомый Горностая, вывел его преспокойно из стойла, к великому удивлению зрителей.
– Ну, что же ты не ешь меня, зверь ты этакой, разбойник? – проговорил Петр Авдеевич, держа на длинном поводу жеребца, который, как бы понимая ласки своего нового повелителя, плясал и заигрывал с ним, оскаливая зубы и расширяя ноздри. – Ну, что же ты? ешь! пора бы, кажется. То-то, ребята, – продолжал штаб-ротмистр, обращаясь к конюхам, – не так умен человек, как чуток конь; покажись ему трусом, нос откусит, как пить даст; подойди же к нему молодцом да задай острастку на первый случай, небось поймет, бестия!
– Как не понять, поймет поневоле, живот не глупый, – отвечали в толпе, окружавшей отважного штаб-ротмистра.
– Вашей милости и владеть конем таким, – заметил один из старших наездников, плечистый и рослый малый с окладистою, черною, как смоль, бородою, – и с конем расстаться не жаль нашему брату.
– Спасибо, брат, за доброе слово! – отвечал штаб-ротмистр, – а как между людьми хорошего дела не делается без спрыску, так отведи ты мне коня в Костюково, а за уздечкою не постою, братец, и ребят всех попотчуешь.
– Много довольны милостию вашею, Петр Авдеич, – закричали конюхи в один голос, – подобру да поздорову ездить вам на Горностае-то нашем и не изъездить его во веки веков.
– Да будет по-вашему, ребята!., теперь же поставьте коня! на дворе-то смеркается, и нам пора, Федор Иваныч; вы не зайдете к ее сиятельству?
– Зачем же мне беспокоить их? – отвечал управляющий. – За приказанием являюсь я поутру.
– А вечерок посидеть бы вместе.
– Как это посидеть?
– Ну, просто, Федор Иваныч, как сидят вечера; чай, графине одной скучно; посторонний человек и скажет что-нибудь, и все такое.
– У нас этого не водится, – прошептал, улыбаясь, старик, – вы гости, другое дело, а нашему брату нейдет проводить вечера с графинею; прикажут они позвать, явлюсь; без приказания, зачем нам? беспокоить всякому не приходится.
– Стало, вы налево, а я направо, почтенный Федор Иваныч?
– А уж так, что я налево, – отвечал управляющий, снимая шапку и низко кланяясь.
– Прощайте же, прощайте!
– Доброго вечера желаю… – повторил немец, отходя с наклоненною головою от костюковского помещика, который, внутренно гордясь преимуществами своими в доме ее сиятельства, направил стопы к главному подъезду дворца.
Слуга доложил Петру Авдеевичу, что ее сиятельство приглашает его на малую половину.
– А где же эта малая половина? – спросил штаб-ротмистр.
– С другого подъезда, – отвечал слуга, – угодно, я провожу вас?
– Сделай, братец, одолжение!
Слуга обвел гостя кругом главного корпуса и, отворив небольшую дверь решетки сада, указал Петру Авдеевичу на ряд ярко освещенных окон нижнего этажа и на небольшое каменное крылечко, примыкавшее к окнам.
