На этом свете бывает так, когда – поздно.

Писательница встаёт, направляется к Сожжённому Дневнику.

Пика уже встала, положила ему голову ровно и сложила его руки на груди.

Гоголиада присела возле Сожжённого Дневника. И это – она. Каждый обугленный листочек – она, каждая строчка написана её почерком и о ней самой. Впервые смерть, собственная её смерть стала так ощутима, что смерть – видно, ещё при жизни. И ведь в таком виде уходят отсюда почти все…

Что-то жжёт ей колени… она догадывается, что это – разбросанные Графом монеты.

Гоголиада собирает горсть монет, показывает их Белому Дворнику, глазами говоря:

"Ведь это… что же…", несёт монеты к Белому Дворнику, они просыпаются из ладоней. Звон стоит в зале, золотой звон. Он увидел, что глаза её подёрнулись мглой, она вот-вот упадёт. Когда Гоголиада подошла к Белому Дворнику, руки её безвольно падают, она и сама ровно падает, упираясь головой в плечо Белому Дворнику. Бездыханна. Всё.

И снова тишина наступила на дом Гоголиады.

И только ветер, свободно врываясь в разгромленные окна, носится по пустынным комнатам. Он, ветер, хозяин пустынь и немой свидетель причин пустынь.

Белый Дворник беспомощно обвёл взглядом залу. Кругом погром и запустение. Весь дом в обожжённых листах, и девушки странно смотрят из-за колонн. Их взгляд уже наполовину стеклянный и почти не живой. На ранее красивых лицах застывают предсмертные маски. Дворник хотел крикнуть, но не смог, хотел позвать на помощь, но – некого. Нет никого боле в этом пустынном доме.

И тут внизу хлопнула дверь, и вверх по лестнице засеменили хромающей поступью.

Появился Граф, он так хочет замять конфуз, что… да нет, он сразу и забыл, что хотел сказать, какую речь готовил к своему второму пришествию в этот дом. Граф видит Гоголиаду, застывшей в странной, неестественно-неживой позе. Дворник не смеет шелохнуться и поэтому Гоголиада так и полустоит, упершись головой в его плечо.

Граф сразу всё понял, но на всякий случай, подойдя к Белому Дворнику, пощупал у писательницы пульс на сонной артерии.

– Отмучилась… – грустно произнёс Граф.

Он поднимает Гоголиаду с плеча дворника и ставит ровно, повернув её лицом, закрывает ей глаза, складывает ей руки на груди, потом закатывает рукава своего смокинга, перекрещивает руки и подаёт их Белому Дворнику. Тот не сразу, но понял, делает то же самое, и они успевают сжать ладони друг друга в тот момент, когда Гоголиада так же ровно падает на их скреплённые руки. Они, делая полукруг, дабы не задеть колонны, выносят Гоголиаду вперёд ногами и… вниз лицом.

Когда процессия проходит мимо Лили и Пики, каждая начинает биться в судорогах и застывает навеки, умирая вслед за хозяйкой. Всё. В зале остаются только окаменевшие девушки и мёртвый Сожжённый Дневник.

Вечность пришла в дом Гоголиады.

Холодно.

"Равноденствие"

Возвращается Белый Дворник.

Он в растерянности.

Что это было? Почему здесь всегда так, как быть не должно? Что это за свет такой, в котором постоянно – полнейший мрак…

Он трогает за руки девушек, они качнутся как будто внутри у них пружины и застынут вновь.

Он начинает поднимать разбросанные всюду листы, только он может их сохранить. Да и кому делать эту работу, как не Белому Дворнику? Работа такая.

Собрал.

Сел у ног Сожжённого Дневника.

Растерян.

Почему здесь постоянный конфликт между Божьим Промыслом и Случайностью?

И вдруг (о, это великое и так часто страшное слово "вдруг"!) его осеняет какая-то мысль.

Он судорожно перебирает рукопись и… он по слогам вчитывается в кривые строчки и… находит!

Самая Первая Страница Завещания!

Природа смолкла в этот миг. Ветер застыл и исчез. Птицы перестали летать и петь.

Белый Дворник читает по слогам:

– Не за-ка-пы-вай-те!.. Не закапывайте… не закапывайте…

Да что б вас всех…

Ухнула природа ошеломлённым стоном, да даже ставни заскрипели от негодования.

Бежать! Звать! Куда? Кого?

Кто поверит безродному и полуграмотному дворнику?

Белый Дворник ищет по карманам и находит, вынимает… …детскую лопатку для игры в песочнице! Нашёл! Спасёт! Ведь на этом свете это так просто – спасти!

Прошёл месяц.

В соседней комнате, уже битый час, сонный музыкант наигрывал вариации на тему вальсов Шопена. Ох уж ему эта знать… Фотографируются они. Запечатлеться они изволили. Вот вы скажите мне, какого рожна можно целый час усаживаться перед фотографом и не усесться, чтоб сфотографироваться? Не-ет, ну это ж надо! И ещё им Шопена подавай, а то, видите ли, они "будут испытывать разные ощущения и на фотографической карточке выйдут как бы порознь"… Это ж надо додуматься, чтоб такое ляпнуть. Ну, сели бы по-людски, да куда уж там, творческие особы, туды их через коромысло, а я им что, не творческая особь, что ли? До меня им дела нет.

А в зале Белый Дворник всё порхал между Гоголиадой, Лили, Пикой и Сожжённым Дневником и всё менял им стулья на кресла или рассаживал вдоль и поперёк, одним словом, Белый Дворник в сей момент был режиссёром фотографической карточки!

Фотограф был не столь категоричен, чем музыкант. Он, умудрённый годами грузный усач, и сам понимал толк в расстановке фотографических персонажей. И помог бы этому мелькающему шалопаю, да уж больно хорош шалопай, как не усадит – фотографу и так хорошо и сяк, и даже и любопытно, "аки можно ещё рассадить одну единственную женщину на снимке"?

Из-за правой колонны появляется Граф с подносом кофе. Он некоторое время ждёт, когда же дворник утихомирится, а затем покашлял и низким голосом проговорил:

– Ваше кофе… И вы просили напомнить, что ваш поезд в Рим отправляется через час.

Каково же было удивление усатого фотографа, когда на негативе, а затем и на фотографической карточке он увидел вместо одной прелестной дамы с её эксцентричным мужем, одетым во всё белое – целых пять человек! Фотограф и протирал глаза, и снова и снова перепечатывал снимок, ничего не изменилось! С карточки на него смотрели и улыбались: дама – известная писательница, её белый муж, девочка лет 16-18-ти, роковая дама с искрящимся взглядом и странный малый в обугленном и исписанном трико.

1996,2003г.

Начинает играть замечательная музыка, занавес открывается после ложного финала.

На середине сцены – длинный пуф, на котором сидит Гоголиада, рядом "колдует" Белый дворник, рассаживая невидимых персонажей.

Чуть сбоку примостился старичок-фотограф со старинным фотоаппаратом на треноге.

Видно, что он уже очень давно ожидает, когда Белый дворник перестанет суетиться и позволит ему сфотографировать. Так же, заметно, что он явно одобряет суету Белого дворника, кивает, мол, "и так нравится, и этак", неторопясь забивает трубочку.

Эта сцена рассчитана только на импровизацию Белого дворника, зрителю должно стать ясно, что он-таки рассаживает здесь не одну Гоголиаду и самого себя, а ещё троих "человек". И только фотограф этого не понимает, ибо – не видит.