Но только ли в пытках и издевательствах было дело? Лидия Норд выдвинула версию, что НКВД широко использовал в своих целях гипноз. Будто бы загипнотизированы были и убийца Кирова Николаев, и Тухачевский, равно как и те, кто проходил с ним по одному делу. Понятно желание свояченицы оправдать поведение Тухачевского во время процесса. И в материалах проведенного после XX съезда партии расследования как будто есть данные, которые при желании можно истолковать в пользу предположения о какого-то рода психическом воздействии на подследственных.
Вот, например, показания бывшего сотрудника НКВД Карпейского о том, как следователь Агас довел до невменяемого состояния Эйдемана: «Эйдеман отрицал какую-либо связь с заговором, заявлял, что он понятия о нем не имеет, и утверждал, что такое обвинение не соответствует ни его поведению на протяжении всей жизни, ни его взглядам… Угрожая Эйдеману применением мер физического воздействия, если он будет продолжать упорствовать и скрывать от следствия свою заговорщическую деятельность… Агас заявил, что если Эйдеман не даст показаний сейчас, то он — Агас — продолжит допрос в другом месте, но уже будет допрашивать по-иному. Эйдеман молчал. Тогда Агас прервал допрос и сказал Эйдеману, чтобы он пенял на себя: его отправят в тюрьму, где его упорство будет сломлено… Дня через три в дневное время мне было предложено срочно прибыть в Лефортовскую тюрьму, где меня ждет Агас. Я туда поехал. В эту тюрьму я попал впервые… То, что я увидел и услышал в тот день в Лефортовской тюрьме, превзошло все мои представления. В тюрьме стоял невообразимый шум, из следственных кабинетов доносились крики следователей и стоны, как нетрудно было понять, избиваемых… Я нашел кабинет, где находился Агас. Против него за столом сидел Эйдеман. Рядом с Агасом сидел Леплевский… На столе перед Эйдеманом лежало уже написанное им заявление на имя наркома Ежова о том, что он признает свое участие в заговоре и готов дать откровенные показания… Через день или два я снова вызвал Эйдемана на допрос в Лефортовской тюрьме. В этот раз Эйдеман на допросе вел себя как-то странно, на вопросы отвечал вяло, невпопад, отвлекался посторонними мыслями, а услышав шум работающего мотора, Эйдеман произносил слова: „Самолеты, самолеты“. Протокол допроса я не оформлял, а затем доложил, кажется, Агасу, что Эйдеман находится в каком-то странном состоянии и что его показания надо проверить…»
Всё же этот случай скорее можно объяснить не гипнозом, а нервным срывом под воздействием как физических, так и душевных мучений, когда человеческое сознание на время отключается от невыносимой действительности и уходит в иллюзорный мир воспоминаний о прошлом или мечты о светлом будущем. Для бывшего председателя Осоавиахима светлым прошлым были именно самолеты — ведь его организация как раз и занималась первичной подготовкой летчиков. Загипнотизировать же такое количество людей на достаточно длительный срок, да еще так, чтобы они довольно складно играли свои роли — это уже чистой воды фантастика. Да и непонятно тогда, почему так долго возились с Примаковым, если в руках у чекистов было мощное оружие гипноза. Или Виталий Маркович оказался сверхустойчив к гипнотическому воздействию? Но тогда почему же он в конце концов стал давать требуемые показания? Сдается мне, что причина не в гипнозе, а, среди прочего, в том, что Примакова крепко побили. Старый проверенный метод лефортовских следователей: «Будешь говорить?!» — когда после отказа на заключенного обрушивались кулаки и резиновые дубинки, был особенно эффективен в условиях закрытого советского общества. О судьбах арестованных ничего не знали родные и близкие, к ним не допускались адвокаты (защитников не было и на суде). Такое положение угнетающе действовало на подследственных, подавляло волю к сопротивлению.
Можно предположить, что разгадка поведения Тухачевского и его товарищей лежит не в гипнозе. И даже не в особом мастерстве следователей-инквизиторов. Один из них, Ушаков, после своего ареста вообще потерял представление о реалиях окружающего мира, хвастался на допросах своими заслугами, рассчитывая на снисхождение. Зиновий Маркович утверждал: «Я переехал с Леплевским в Москву в декабре 1936 года… Я буквально с первых дней поставил диагноз о существовании в РККА и Флоте военно-троцкистской организации, разработал четкий план ее вскрытия и первый же получил такое показание от бывшего командующего Каспийской флотилии Закупнева… Шел уверенно к раскрытию военного заговора. В то же время я также шел по другому отделению на Эйдемана и тут также не ошибся. Ну, о том, что Фельдман Б. М. у меня сознался в участии в антисоветском военном заговоре… на основании чего 22 числа того же месяца начались аресты… говорить не приходится. 25 мая мне дали допрашивать Тухачевского, который сознался 26-го, а 30-го я получил Якира. Ведя один, без помощников (или „напарников“), эту тройку и имея указание, что через несколько дней дело должно быть закончено для слушания, я, почти не ложась спать, вытаскивал от них побольше фактов, побольше заговорщиков. Даже в день процесса, рано утром, я отобрал от Тухачевского дополнительные показания об Апанасенко и некоторых других». Среди этих «других» был и будущий нарком обороны С. К. Тимошенко.
Чем же вознаградила родина Ушакова за ударный труд на следственной ниве, за сверхъестественное чутье на врагов народа, за бессонные ночи? Повышением в звании, дополнительным пайком, орденом, наконец? Орден Зиновий Маркович действительно получил, но носил его недолго — уже в сентябре 38-го был арестован. Настоящей наградой стала… пуля в затылок 21 января 1940 года. Подобно Тухачевскому, Ушакова расстреляли как германского шпиона. Не рой другим яму…
Успех Ушакова, Авсеевича и других следователей, костоломов и психологов, работавших поодиночке или в паре, где «злой» следователь составлял нужный контраст «доброму», сильно зависел от того человеческого материала, с которым им приходилось иметь дело. И материал в целом оказался подходящим. Ни Тухачевский, ни другие подсудимые не были фанатиками какой-либо идеи, сколько бы ни пыталась советская пропаганда доказать обратное, представляя их убежденными коммунистами, готовыми отдать за партию жизнь. По большому счету, опальных военачальников прежде всего заботила собственная карьера. Еще в Гражданскую войну Тухачевский, Якир, Уборевич и другие приняли и красный террор, и массовую гибель соотечественников в братоубийственной бойне. Идею же, с которой они так или иначе связали судьбу, олицетворяли тот же Сталин, тот же Ежов и даже те же следователи и судьи, одетые в одинаковую с подсудимыми форму с одними и теми же красными звездами.
Арест породил у Тухачевского и его товарищей чувство душевной пустоты и потери жизненных ориентиров. Они не готовы были жертвовать жизнью за идеалы, ибо идеалов, похоже, и не имели. Девятимесячное упорство Примакова тоже можно объяснить прежде всего страхом смерти. Он понимал, что обвинения расстрельные, и отрицал их — правда, только до тех пор, когда в мае 37-го из-за спешности дела не перешли к более серьезному разговору и не начали лишать сна и бить. Пытки и избиения не только причиняли физическую боль. Когда они начались, арестованным стало ясно, что признаний от них будут добиваться любой ценой, что эта не какая-то чудовищная ошибка или провокация, а политика, и надежд на спасение почти нет. И тут же появились следователи-искусители: ты только признайся сам, выведи других заговорщиков на чистую воду, покайся, и тебе скидка выйдет, а уж вышки точно не будет. И вообще: больше, как можно больше заговорщиков, хороших и разных, в больших чинах и не очень больших… На первых порах могли сгодиться любой комбриг и даже майор. Как на февральско-мартовском пленуме 1937 года Ворошилов одним из организаторов и исполнителей покушения на себя представил скромного майора авиации Б. И. Кузьмичева. И подследственные охотно называли фамилии или подтверждали участие в заговоре тех, на кого им указывали люди Ежова.
Возможно, Тухачевский, называя в числе участников «военно-троцкистской организации» близких к Ворошилову бывших конармейцев И. Р. Апанасенко и С. К. Тимошенко, хотел таким своеобразным образом отомстить ворошиловской группировке, действуя по принципу: врага в могилу взять с собой… В самый канун суда, 10 июня, Примаков дал показания, компрометирующие трех из восьми членов Специального судебного присутствия: командармов Н. Д. Каширина, П. Е. Дыбенко и Б. М. Шапошникова. Правда, как рассказывал следователь Авсеевич, эти показания явились плодом совместного творчества бывшего предводителя червонного казачества и действующего «железного наркома»: «На последнем этапе следствия Леплевский, вызвав к себе Примакова, дал ему целый список крупных командиров Красной Армии, которые ранее не фигурировали в показаниях Примакова, и от имени Ежова предложил по каждому из них написать… Так возникли показания Примакова на Каширина, Дыбенко, Гамарника (очевидно, Виталий Маркович не знал, что того уже нет в живых. — Б. С.), Куйбышева, Грязнова, Урицкого, Ковалева, Васильева и других…»
