Обеими руками я берусь за волосы травы, снимаю тяжелый скальп. Дно оголяется, там маленькая паника. Я вонзаю лезвие лопаты. С лесной землей работать одно наслаждение, и я углубляюсь по колено, когда над бруствером вдруг тучей возникает Фишин. Он весь лоснится и в паутинках от кругаля через чащобу. В глазах испуг:

– Что ты тут делаешь?

– А ты?

– Спать не дают…

Я разрубаю корешки.

– Клад ищешь?

Я продолжаю копать. Из выброса он достает комочек.

– Смотри-ка! Пуля…

Протягиваю руку, расчищаю большим пальцем.

– Не пуля – гильза.

– Немецкая?

Капсюль стреляный, вокруг маркировка, которую разделяют крохотные звездочки: «Т 38» .

– Наша.

– Как ты определил?

– На капсюль посмотри…

– Что значит «Т»?

– «Т» значит «Тула». Тульский оружейный.

– Откуда ты знаешь?

Врезавшись, лопата соскользывает. Потом выворачивает череп, который скалится зубами – грязными, но целыми. Фишин за спиной ахает. Земля высыпается оттуда, где было серое вещество с извилинами, которые тоже соображали что-то, а сейчас только бессмысленная пустота с зиянием – от глаз, от носа и от пуль. Я засыпаю череп, яму, накладываю дерн. Забрасываю ветками. Вылезаю, и, воткнув лопату, ставлю ногу на железный отворот.

Фишин вздыхает:

– А человек ведь был… Наш, думаешь?

– Вряд ли.

– Фашист ?!

Истерический вскрик и плевок с недолетом. Сидя на корточках, он смотрит в ров и обвисает под своей футболкой всей тяжестью жировых отложений.

Я отворачиваюсь. Лагерь внизу, как на ладони. Ни души. Домик директора с медпунктом. Столовая. Плац с клумбой и флагштоком. Справа вдоль леса домики палат - странное, между прочим, слово, больше уместное в больницах или в русских сказках. Поле с воротами, в которых его лупят почем зря мячом. За скамейками для зрителей луг поднимается к арке с красным пятнышком, а дальше вид возникает уже только на горизонте – сиянием Заславского водохранилища, которое все тут называют «морем», поскольку настоящему не видели. За этим сиянием есть станция электрички под названием «Гонолес», которое ребята перекрестили в «Говнолес». Прошлым летом в лагере военного округа впервые я там ушел под землю…

– Скажи мне, Фишин, а чего ты бродишь в мертвый час?

– А ты чего?

– Не так заметен.

– Думаешь, могут выгнать?

– Нарушение режима.

– Ты прав, конечно: за путевку мы такие деньги заплатили… Если выгонят, вернут?

– Смеешься?

– Да, но если издеваются…

– Японскую борьбу такую знаешь: сумо ? Одной массой ты бы мог любого задавить.

– Не хочу я никого давить.

– Ну, в морду дай разок, отстанут.

– В лицо ?

– Тогда под дых. По яйцам.

– А если вообще я драться не могу?

– Ну, Фишин… – спрятав лопату в елочках, я возвращаюсь. – Ладно, давай. Скоро подъем, а нам еще сквозь елки прорываться.

– Я права не имею. Травму могут нанести. Непоправимую. А мне себя надо беречь.

– Не понял?

– На будущее. Мне, – уточняет он печально, – большое будущее обещают…

– На скрипке играешь?

– Нет.

– На контрабасе?

Со вздохом он опирается о собственные бедра и начинает выжимать свою тяжесть над этим рвом – ну просто Юрий Власов, только что без штанги.

– Не за руки я боюсь. За голову…