— Вам нравится?

— Что это? Что-то твое?

— Да, мое. Это мой новый стиль. Сегодня я под влиянием Бетховена. Вчера был Гайдн, завтра займусь Шопеном. Мне нужно попробовать все, не так ли? А к пасхе я доберусь до уродливой музыки: Малер, Берг, Дебюсси. Они все сумасшедшие, вы это знали? Безумная музыка, уродливая. Но я все освою.

— Дебюсси… уродлив? — тихо спросил Хоугланд, оборачиваясь ко мне.

— Для него Бах — современная музыка, — сказал я. — А Гайдн — голос будущего.

— Я стану очень известен, — произнес Джанни.

— Да. Сэм сделает тебя самым известным человеком в мире.

— Я уже был знаменит после того, как… умер. — Джанни постучал пальцем по одному из терминалов. — Я читал о себе. Я был настолько знаменит, что все подделывали мою музыку и публиковали ее под моим именем. Вы об этом знаете? Я пробовал играть этого «Перголези»… Merda[11]  по большей части. Но не все. Например, concerti armonici…[12]  Совсем неплохо. Не мое, но неплохо. Хотя остальное по большей части дрянь. — Джанни подмигнул. — Но вы сделаете меня знаменитым при жизни, да? Хорошо. Очень хорошо. — Он подошел совсем близко к нам и добавил: — А вы скажете Клодии, что гонореи у меня уже нет?

— Что?

— Мне она не поверит. Врач в этом поклялся, я ей так и сказал, но она ответила, что это, мол, все равно небезопасно и что я, мол, не должен распускать руки и вообще не должен ее трогать.

— Джанни, ты что — приставал к нашей медсестре?

— Я выздоравливаю, dottore. И я не монах. Меня действительно отправили в свое время жить в монастырь капуцинов в Поццуоли, но только для того, чтобы хороший воздух этих мест помог мне излечиться от чахотки. Вовсе не для того, чтобы я стал монахом. Так вот я не монах, а теперь я еще и здоров. Вы в состоянии провести без женщины три сотни лет? — Он повернулся к Хоугланду, и во взгляде его сверкающих глаз появилось какое-то хитрое, плотоядное выражение. — Вы сделаете меня очень знаменитым. И у меня снова будут поклонницы, так? Вы должны всем им сказать, что гонореи теперь не существует. Век чудес!

Позже Хоугланд заметил:

— А кто-то говорил, что с Моцартом было бы слишком много проблем?

Когда мы только-только выдернули Джанни из прошлого, никто не слышал от него этих напористых речей о женщинах, славе или чудесных новых произведениях. Мы выдернули из прошлого развалину, потрясенную тень человека, опустошенного и выгоревшего внутри. Он долго не мог понять, где очнулся — в раю или в аду, но независимо от этого неизменно пребывал в состоянии либо подавленности, либо крайнего недоумения. Он едва цеплялся за жизнь, и у нас появились сомнения, не слишком ли долго мы ждали, чтобы забрать его оттуда. Возможно, предлагали некоторые, было бы правильнее отправить его обратно и забрать из какой-нибудь более ранней точки времени, скажем из лета 1735 года, когда он не был так близок к смерти. Но бюджет не позволял нам произвести повторный захват, и кроме того, нас связывали установленные нами же жесткие принципы. Мы могли бы перетянуть из прошлого кого угодно — Наполеона, Чингисхана, Христа или Генриха VIII, но мы не знали, что станет с ходом истории, если мы выдернем, например, Гитлера из того времени, когда он еще работал обойщиком. Поэтому мы заранее решили взять из прошлого только такого человека, чья жизнь и чьи свершения остались уже позади и чья естественная смерть будет настолько близка, что его исчезновение едва ли нарушит структуру нашей Вселенной. Несколько месяцев подряд я добивался, чтобы этим человеком оказался Перголези, и мне удалось убедить всех остальных. Мы забрали Джанни из монастыря за восемнадцать дней до официальной даты его смерти, после чего оказалось совсем несложно подбросить туда муляж, который был в должное время обнаружен и захоронен. Насколько мы могли судить, в истории ничего не изменилось из-за того, что одного чахоточного итальянца положили в могилу на две недели раньше, чем сообщалось в энциклопедиях.

Однако в первые дни мы даже не были уверены, удастся ли сохранить ему жизнь, и для меня эти несколько дней сразу после захвата стали самыми худшими днями моей жизни. Планировать годами, потратить столько миллиардов долларов, и все для того, чтобы первый же, кого мы вырвали из прошлого, все равно умер в настоящем…

Но он остался в живых. Та самая жизненная сила, что за отпущенные ему судьбой двадцать шесть лет выплеснула из Джанни шестнадцать опер, дюжину кантат и бесчисленное множество симфоний, концертов, месс и сонат, помогла ему теперь выбраться из могилы, разумеется, при участии всех средств современной медицины, благодаря которой удалось буквально воссоздать его легкие и излечить целый набор других заболеваний. На наших глазах Джанни с каждым часом набирал силы и всего через несколько дней совершенно преобразился. Даже нам самим это показалось волшебством. И очень живо напомнило, как много жизней было потеряно в прежние времена просто из-за отсутствия всего того, что мы давно привыкли считать обыденным: антибиотиков, техники трансплантации, микрохирургии, регенерационной терапии.

Эти дни стали для меня сплошным праздником. Бледного, ослабевшего юношу, что боролся за свою жизнь в одном из наших боксов, окружал сияющий ореол накопленной веками славы и легенд. У нас действительно был Перголези, чудесное дитя, фонтан мелодий, автор ошеломляющей «Стабат Матер» и бесшабашной «Служанки-госпожи», которого десятилетиями после смерти ставили в один ряд с Бахом, Моцартом, Гайдном и чьи даже самые тривиальные работы вдохновили на создание целого жанра легкой оперы. Но его собственный взгляд на свою жизнь был совершенно иным: уставший, больной, умирающий юноша, бедный жалкий Джанни, неудачник, известный лишь в Риме и Неаполе, но даже там обойденный судьбой. Его серьезные оперы безжалостно игнорировали, мессы и кантаты восхваляли, но исполняли редко, лишь комические оперы, которые он набросал почти бездумно, принесли ему хоть какое-то признание. Бедный Джанни, перегоревший в двадцать пять, сломленный в равной степени и разочарованиями и туберкулезом вкупе со всеми остальными болезнями, спрятавшийся от мира в монастыре капуцинов, чтобы умереть там в крайней нищете. Откуда он мог знать, что станет знаменит? Но мы показали ему. Дали послушать записи его музыки: и настоящей и той, что была сработана беспринципными сочинителями, желавшими погреть руки на посмертной славе Перголези. Мы подсовывали ему биографические исследования, критические разборы и даже романы о нем самом. Может быть, и в самом деле он воспринял это как воскрешение в раю. День ото дня набирая силы, наливаясь здоровьем и цветом, Джанни начал буквально излучать жизнелюбие, страстность и уверенность в себе. Поняв, что ничего волшебного с ним не произошло, что его перенесли в невообразимое будущее и вернули к жизни самые обычные люди, он принял все эти объяснения и быстро избавился от сомнений. Теперь его интересовала только музыка. В течение второй и третьей недель мы преподали ему ускоренный курс музыкальной истории, начав с того, что создавалось после барокко. Сначала Бах, затем отход от полифонии.