Всю долгую весну Егор методично расклеивал по городу объявления: «Молодая семья из трех человек снимет…»

Нельзя сказать, чтоб молодой семье негде было приютиться. В двух комнатах коммунальной квартиры, где Егор с женой и грудным ребенком суммировался с тещей, братом жены – школьником – и ее бабушкой, было не теснее, чем в студенческом общежитии. Другое дело, что бабушке нездоровилось психически. На второй или третий день, как Егор поселился у них, она заявила, глядя в дверной глазок, что он не Иннин муж, а его двойник, и не впускала до тех пор, пока не вмешалась Инна. Наверное, со стороны ситуация выглядела комической, однако у Егора все это вызывало лишь досаду. Как и то, что спят они с женой за ширмой, по другую сторону которой обитают Иннина мать, страдающая радикулитом, и мальчишка тринадцати лет, который по пять раз за ночь встает в туалет или просто бродит по комнате с открытыми глазами. Иногда он пытается забраться в постель к молодым, поскольку прежде в том месте помещалась его кровать. А в соседней комнате запирается на ключ и приваливает дверь изнутри какой-то рухлядью никому не доверяющая бабушка, опасающаяся чужих и собственных двойников.

Знакомые советовали устроиться на работу, сулящую жилье, например, агентом по недвижимости.

– И уйти с кафедры, бросить аспирантуру? – скептически усмехался Егор.

– Тогда сам обратись в агентство. Там тебе наверняка что-нибудь подберут, – не теряли оптимизма доброжелатели. – Сейчас это вообще не проблема.

В агентстве недвижимости, куда Егор на всякий случай заглянул, за черными строгими столами попарно сидели люди и приглушенно беседовали. Каждая пара включала в себя элегантного, с иголочки одетого молодого человека, вкрадчивыми манерами и холодными глазами столь похожего на остальных своих собратьев, как если бы всех их клонировали с единого безупречного образца.

– … Двушка… трёшка… – дрессированно звучало с разных сторон. – Санузел раздельный… Схема такая: вы вносите залог…

– Здесь снимают жилье?

Вопрос никак не отразился ни на позах сидящих, ни на мерности их речей. Смутно ощущая свою тут чуждость, Егор с тоской огляделся.

В дверях соседней комнаты теснились, перешептываясь, с полдюжины старушек и коренастый мужичонка с лиловым носом. Внутри виднелся такой же черный стол и такой же агент, только женского рода. На краешке стула прилепилась, словно на исповеди, одна из старушек.

– Здесь аренда? – подойдя ближе, громко опросил Егор.

Стоящие в дверях обернулись, смолкнув на миг, после чего шепот возобновился.

– … Полдома в пригороде… под дачу… Сдать-то сдашь, а где гарантия, что не жуликам?… Говорят, и договоры бывают обманные…

– Однокомнатную за сколько можно снять? – Егор принужденно перешел на шепот.

– От ста долларов, – неожиданно изрекла агент, не поворачивая головы.

Егор прикинул в уме, что в рублях это составит двухмесячный доход его семьи, включая пособие на ребенка.

– А комнату?

Ответа не последовало.

– Один? – нацелился на Егора лиловый нос. – А-а, с ребенком… Нет, с ребенком и не суйся. Не сдам.

– Прописка питерская? – вполголоса, но строго осведомилась у Егора пожилая сухощавая женщина с зажатой под мышкой сумочкой, локотком подталкивая его к выходу.

Егор проследовал за ней на улицу, где они остановились в тени под аркой.

– А то я могу и прописку устроить, – дама искушающе зыркнула из-под зеленого берета.

– Спасибо, не надо.

– Хорошо. Квартира? Комната? – резко перешла к делу собеседница.

– Комнату бы. Но видите ли… Смотря, сколько это будет стоить.

– Хорошо, что-нибудь подберу, – обнадежила маклерша. – Будет раза в два дешевле, чем в агентствах.

Она внимательно пролистала паспорт клиента, сунула ему листочек с номером своего телефона, получила задаток («Теперь уж я буду работать именно на вас») и сгинула навек. Номер телефона оказался «липовым».

Всякий раз, направляясь домой после подобных общений и встреч, Егор невольно приостанавливался у каких бы то ни было людских скоплений. Ему чудилось, будто все кругом только тем и занимаются, что обсуждают жилищные дела и вершат квартирные сделки. Особенно его притягивали к себе старушки. Казалось, каждая из них озабочена одним: кому бы сдать по дешевке лишнюю комнатенку. И ведь как для них это просто – взять да и впустить его в эту самую комнатенку – живи. А для него… для него это всё!

Однажды он не утерпел и подошел к двум таким старушкам, судачащим возле угла дома:

– Простите, вы, случайно, ничего не сдаете?

– А что мы должны сдавать? – попятились те.

– Да нет, я так… – опомнился Егор и, чертыхаясь, зашагал прочь.

– Тебя самого бы сдать! В милицию! – прозвучало ему вслед.

Бывало, набегавшись и улавливая первые признаки апатии и душевного нерасположения ко всем собственникам отдельных квартир, Егор забредал в какой-нибудь уединённый скверик в тесноте старых домов, присаживался там на облезлую садовую скамейку и сидел долго, иной раз до сумерек.

Оттесненный стенами, гул улицы напоминал здесь о себе лишь слабым шорохом, скрежет и позванивание трамваев на Садовой или Декабристов звучали мирно и сонно. И Егор без сопротивления отдавался царившему здесь покою. С каким-то ностальгическим чувством он наблюдал, как в песочнице в центре двора возится ребятня, рядом, воркуя, топчутся голуби, пошевеливается небогатая, чуть запыленная листва, а на лавочке напротив миловидная молодая мама, расстегнув на себе легкий плащик, читает книжку своей бледненькой светловолосой дочке. Если же прибавить к этому запах сирени, чудом сохранившейся в этом укромном уголке, бочку с квасом, по старинке выставившую желтый бок в просвет арки, акварельное весеннее небо, то картина получится почти идиллическая. Ее можно было бы назвать «Вечер в питерском дворе» или, заимствуя у Нестерова, – «Молчание».

В такие минуты Егору начинало мерещиться, будто это и его двор, а вот это или вон то отворенное окошко – окно его квартиры. Чудилось: вот сейчас шевельнется занавеска и покажется лицо его жены Инны… пусть не Инны, а какой-либо другой женщины, хотя бы той, что сидит сейчас на скамейке с дочкой. Ведь могла бы и она оказаться его женой… Улыбаясь, она помашет ему сверху рукой и крикнет, что ужин готов. А он будет любоваться очерком ее головы, плеч и знать, что там наверху его дом…

Из раскрытых окон и вправду доносились аппетитные запахи – жареной рыбы, оладий. Слышался деревянный ропот передвигаемых стульев, смешки, звяканье посуды; кто-то лениво повторял фортепьянные гаммы. Тонкая женская рука задвинула штору, и через миг окно затеплилось, словно яичный желток. Там, за шторой, в мягкой уютной желтизне был маленький рай.

Но надо было встать и уйти, потому что это был чужой двор и чужой рай…

И всякий раз, уходя, Егор испытывал чувство преждевременного пробуждения. Казалось, еще немного, и ему открылось бы что-то важное, некий секрет, знание которого озарит и его жизнь таким вот золотисто-желтым светом.

Когда-то давно он мечтал стать художником. Позднее, на младших курсах биофака, засиживаясь в лабораториях и библиотеке, он предощущал вселенский холодок научных открытий. Теперь же его целью было жилье. В борьбе за существование гибнут лучшие из человеческих устремлений. Хотя пора признать: никому нет дела, что он не стал художником и что, скорее всего, не станет великим ученым. Как никому нет дела, что он спит за ширмой. Пора признать: каждый борется за себя и никто не уступит ни клочочка жизненного пространства…

Временами его посещали мысли, которых он все меньше стыдился, мысли о том, что он мог бы жениться удачнее – на девушке, обеспеченной жильем. И сейчас он не бегал бы, как савраска, по всему городу в тщетных поисках угла, а спокойно работал, учился, писал диссертацию. Он мог бы приглашать домой друзей и включать в любое время музыку, мог бы по-человечески достойно пользоваться туалетом и ванной, не ожидая каждую секунду сердитого стука соседей. Да что там! Он мог бы петь и хлопать в ладоши, разгуливать нагишом и валяться на полу, прыгать чертом или ходить на руках. И не существовало бы в его жизни никаких ширм, сноходящих мальчиков и маниакальных бабушек.