Двор тесный, немного безалаберный, но хозяйски основательный. Посреди него, в двух шагах от стола, стоит, уронив оглобли, телега на лысых автомобильных колесах – та, на которой Гайса с Радиком привезли наш «скарб». За ней темнеет открытая дверь конюшни, и слышно, как топчется гулко невидимая в темноте лошадь. На открытой веранде дома (точнее назвать ее террасой) на черной, трещиноватой бревенчатой стене опрокинутым веером висит на гвозде рыболовная сеть, рядом – ржавые капканы на грубых цепочках, напоминающие стремена, пук перезрелого укропа. Ворота, через которые мы попали во двор, теперь сомкнуты и соединены в качестве засова толстым металлическим штырем. На противоположной от них стороне между приземистой банькой и углом длинного сарая в коротком отрезке забора виднеется калитка, ведущая в огород и закрытая на внушительный крючок. У калитки, позвякивая цепью, молча бегает взад-вперед возле своей плоскокрышей конуры длинномордый пес с короткими лапами и большим косматым хвостом, облепленным комьями репейниковых колючек (почти как недавно Мишкина борода).

Здесь вполне можно держать оборону, заключил я, внимательно оглядев двор. А что, может, и вправду придется? Я слышал, народ тут встречается лихой, много бывших зэков, да и золото делает людей отчаянными.

…Похолодало. Сваренная картошка быстро остыла и затвердела. Все зябко поеживались. Все, кроме двоих – старика Бурхана, который, вероятно, приспособился за долгую суровую жизнь комфортно чувствовать себя при любой температуре, да Виктора Джониевича. Последний не иначе впал в горячку. Он то хохотал, широко разевая рот, то, внезапно смолкнув, вперевал в кого-либо бессмысленный и тяжелый, как будто свинцом налитый взгляд, то орал на всю округу.

– Слушай ушами! – рычал он, обращаясь, например, к косоплечему Гайсе. – Посмотри на нас, – хлопал он себя по груди пятерней. – Кто, ты думаешь, мы такие? – и он оглядывал хозяев, по-бандитски выпятив челюсть. – Мы – разведчики недр, геологи! На нас держится наука геология! Вся страна на нас держится, потому что… потому что…

– Работаешь где-нибудь? – спросил я сидящего ко мне ближе других Радика.

В тот же миг ко мне повернулось сморщенное лицо старого Бурхана.

– Какая у него работа! – выкрикнул он сипло. – С ружьем таскаться дни напролет да с лотком – вот вся его работа! – и он сварливо зашамкал щербатым ртом.

Я с любопытством разглядывал старика. Нос у Бурхана как будто продавлен в районе переносицы и слегка свернут набок, и глаза разные: один вроде как выше и чуть больше другого.

(Между прочим, от меня не ускользнуло упоминание лотка.)

– Ты, батя, это… не шуми, – сдержанно проговорил Радик. – Ты зимой чем питался?

– Ну… шесть или сколько коз съели, ничего не скажу, – кивнул старик, и черные глаза его замаслились.

– Вот и молчи.

– Слушай ушами! – снова раздался рык. – Ты кто? – навалившись животом на стол, Виктор Джониевич ткнул пальцем в старика-башкира. – Бурхан? Бурхан, расстилай свой достархан! Ха-ха-ха!

К моему удивлению, хозяев, похоже, не смущало и не обижало явно оскорбительное поведение гостя. Должно быть, они видели и не такое. А может, и сами, выпив хорошенько, ведут себя не лучше…

– Я тут пороха привез, – вступил в разговор Володька, видимо, стремясь загладить у хозяев неприятное впечатление от нашего коллеги. – Порох, правда, просроченный, но я им стрелял. «Сокол».

– Пойдет, – быстрым кивком одобрил Радик. – Я дымового подбавлю маленько… К капсюлю подсыплю… Самое то.

– Молчать!!! – заорал в эту секунду Джониевич. – Всем – тихо! Я приехал!!! Ха-ха-ха!.. Мишка, лей водку! Вот кого люблю, – обнял он одной рукой улыбающегося промывальщика. – Водка! Все нормальные мужики пьют водку! Всем водки! Я приехал!!! Ха-ха-ха!

Нет, пожалуй, с меня хватит. Поднимаюсь и через дверь, проделанную в воротах, выхожу со двора.

Прохаживаясь в сумерках один, всматриваюсь в темные волнистые силуэты Соколиных гор, в первые звезды на сиреневом небе, повисшую над домом луну и пытаюсь заставить себя не думать. Потому что знаю: думы обязательно потянут за собой воспоминания…

Однако уйти от них мне не суждено. Погасший вечер, сумерки, эта луна кажутся щемительно знакомыми. А выкрики, хохот напоминают голоса и смех, вырывающиеся из распахнутого окна студенческого общежития.

Я стою внизу, на аллее, среди темных кустов сирени. А там, на третьем этаже – весело и шумно. Рядом со мной Аня.

– Давай сходим к заливу, – предлагает она и сжимает неуверенно мою руку.

Ей хочется, чтобы мы побыли вдвоем. А я поглядываю на призывно сияющее гудящее окошко. Вот кто-то уселся на подоконник задом и стряхивает вниз сигаретный пепел. Кто-то выкрикивает молодецки: «Зацелую!» – и слышится девичий визг.

Меня властно тянет туда – где бы и я стал выкрикивать что-нибудь смешное, хохотать, держать стакан с вином в одной руке, а другой обнимать девчонку, а лучше – сразу двух. Или взять в руки гитару и, прикрыв глаза, затянуть что-нибудь пронзительное, отчаянно-удалое!

Не хочу я на Финский залив, там холодно, темно и тоскливо. Там маньяки с заманихами, как шутят мои приятели. Я хочу туда, где самый разгар веселья, где еще полно вина, где такие милые рожи…

Мог ли я тогда предположить, что пройдет время, и мы с Анной поменяемся ролями? Могли ли мы оба хоть на миг допустить в мыслях такое?!.

Оцепенело смотрю вдаль, где черная волнистая земная твердь соединяется со звездным небом (чуть правее Березовских сопок). Какое громадное пространство отделяет меня от нее! Если идти пешком, все время по прямой, переваливая через горы, переплывая встречаемые реки, пересекая города, преодолевая километров по сорок в день, то мне понадобится около двух с половиной месяцев, то есть почти полный наш полевой сезон.

Впрочем, все это глупости. Мне незачем возвращаться и не к кому.

За мутным оконцем едва розовеет восход. Все еще спят. А я лежу, пробудившись прежде времени, и мысленно переживаю тот упомянутый Виктором Джониевичем случай, как мы с ним тонули на Верхоянье.

Как мы с Виктором Джониевичем тонули на Верхоянье

Весь день брели вдвоем с поклажей на плечах по долине ручья – то по галечным косам, то прямо по воде, то по чахлой лиственничной тайге. С самого утра моросил мелкий нудный дождик. По сторонам в сыром тумане расплывались едва различимые силуэты гор. Наши брезентовые плащи давно промокли, сапоги скользили по влажной скрежещущей гальке. Наконец на высокой ровной террасе, покрытой мокрой рыжей хвоей, среди высоких замшелых лиственниц поставили крохотную одноместную палатку, размером не намного больше собачьей конуры. Затолкались в нее вдвоем. Костер даже не стали разводить.

– Плохо, – пробормотал старший. – Хреновый дождь. Мерзлота от такого дождя тает, может сойти черная вода…

Слова «черная вода» произвели на меня еще более угнетающее впечатление. Захотелось домой, в тепло и сухость… То есть, чтобы было суховатко.

Незаметно смеркалось. Сыроватко скоро задремал, а я тревожно прислушивался. Где-то неподалеку звучал ручей, отделенный от нас полутораметровым обрывом и широкой полосой гальки. В его шуме мне слышалось то грузинское многоголосое мужское пение, то лязганье гусениц вездехода, то лай многочисленной своры собак. Постепенно и меня стало клонить ко сну.

Проснулся я через короткий, как мне показалось, промежуток времени от невероятного грохота, напоминающего горный обвал или извержение вулкана и ни на секунду не смолкающего. Торопливо распустив завязки входа, я высунул голову наружу и в темно-сером сыром сумраке в полуметре от своего носа увидел вздыбленную стоячую волну. Передо мной несся бешеный поток, с громыханием перекатывая по дну валуны, от чего подрагивала почва. С ужасающей скоростью проносились вывороченные деревья с воздетыми к небу корнями.

Не в силах поверить в произошедшую с ручейком метаморфозу, я бросился расталкивать напарника: