Винерт, стоя на пороге комнаты, вызывающе покачивается с пятки на носок.

- А что, в наше время все люди должны быть без денег? - произносит он ядовито.

Я отмечаю номера книжек и говорю:

- За сохранность этих книжек вы в ответе. Впрочем, участковый пока останется здесь. Ничего не трогать. Я пришлю людей, которые осмотрят комнату.

Винерт пытается протестовать. Участковый спокойно берет его под локоть и выпроваживает из комнаты. Вслед за ним я прошу выйти и Винертову. Она не противится, только смотрит на меня укоризненным взглядом.

- А что же с ней, - спрашивает она нерешительно, - с моей дочерью?

- Случай довольно сложный, - отвечаю я. - Мы еще сами не все выяснили. Наберитесь терпения.

Больше я не могу тут задерживаться. Монограмма Г. Ф. - серьезная улика, быть может, одна из самых важных.

А в общем, я думаю, что Итка Шеракова была для своей матери тяжелым бременем, которое досталось ей в наследство от первого брака.

Но супруги Винертовы напрасно рассчитывают на оставшиеся после Итки полмиллиона.

Мне нужно срочно ехать в управление. Необходимо послать к Винертам группу из трех человек с надлежащими полномочиями и ознакомить с инициалами Г. Ф. всех принимающих участие в операции.

Действовать надо немедленно. Наступает вечер. Все учреждения закрыты. Это задерживает расследование. Кое-какие сообщения будут поступать даже ночью. Все группы должны выполнить поставленные перед ними задачи еще до рассвета. Расследование близится к концу. Мы окружили врага, и ему не вырваться. Или все-таки это возможно? Пожалуй, разумнее всего - слегка притушить свой оптимизм. Собственно говоря, что, в конце концов, мне известно? Разве я уже схватил за ворот преступника?

Как бы не так! У него по-прежнему развязаны руки. Он чувствует опасность и может найти лазейку, чтобы ускользнуть из расставленной ему сети. Он наверняка уже что-нибудь придумал. Я уверен, что все преступления - от взрыва на железной дороге до убийства Итки Шераковой, включая и те, что еще, видимо, станут нам известны, - дело его рук. Все неопровержимо доказывает, что именно он был душой всей операции. Этот Г. Ф.

Я должен бодрствовать еще одну ночь, сохраняя при этом ясную голову, способность координировать все наши действия, быстро и оперативно принимать решения, какие бы трудности перед нами не возникли.

Но когда я пытаюсь обдумать ситуацию, я чувствую, что голова моя точно налита свинцом. А тишина и безлюдность кабинета неотвратимо клонят меня ко сну. Нет, нужно встряхнуться. Вызываю по телефону машину. Сажусь в нее и, захлопнув дверцу, говорю шоферу:

- Очень прошу вас, толкните меня в бок, как только я перестану свистеть.

Шофер удивленно смотрит на меня, но потом послушно кивает:

- Будет исполнено.

Мы трогаемся. Дорога предстоит долгая, и я все время тихо насвистываю. Пока что водителю не приходится толкать меня под ребро. Эта миссия ему, должно быть, не слишком улыбалась. На его счастье, я не заснул. Наконец-то я выхожу из машины и радуюсь, что могу больше не свистеть: во рту у меня все пересохло.

Я поднимаюсь на второй этаж дома в предместье. Здесь живет наш врач, с которым мы обычно встречаемся, только осматривая очередного покойника. И естественно, мое посещение его удивляет.

- Видите ли, доктор, - говорю я ему, - сегодня ночью я должен быть в наилучшей форме. Дайте мне что-нибудь такое, чтобы я как следует встряхнулся. Что-нибудь, что сняло бы усталость и подстегнуло энергию. Это очень важно.

Доктор слушает меня, он сразу понимает, о чем идет речь, но явно растерян и молча потирает ухо.

- А как у вас с сердцем? - спрашивает он наконец. - Я не знаю вашего сердца.

- Моему сердцу может позавидовать любой мотор.

- Вам следует посоветоваться с кардиологом, а не со мной, - ворчит он.

Я пытаюсь улыбнуться.

- Положитесь на меня. Мне нужно продержаться до утра. В этом проклятом деле я готов идти на любой риск.

- А я нет! - все еще сопротивляется доктор. - Вы знаете, какая может наступить реакция?

- К черту реакцию! - настаиваю я. - Хоть разок и мы можем позволить себе что-нибудь противозаконное, не так ли?

Наконец доктор решается написать неразборчивый рецепт и надевает пиджак, собираясь выйти. Он явно не в восторге от моего посещения. Я жду, пока он оденется. Свистеть в его квартире не решаюсь и потому выстукиваю пальцами дробь на коленке.

Мы отправляемся в дежурную поликлинику. Доктор входит туда один. Я сижу в машине, но больше не насвистываю. О своей усталости я немного забыл, словно выписанный доктором рецепт уже оказал свое действие. Но эти четверть часа ожидания кажутся мне вечностью.

- Мне пришлось предъявить свои документы, - объясняет мне доктор, явно нервничая. - Вот, держите. Правда, здесь на один прием. Запьете водой. И завтра явитесь ко мне. .

С мрачным видом он выслушивает слова благодарности. Мы отвозим его обратно домой. Перед домом он словно размышляет, подать мне руку на прощание или нет.

- Надеюсь, что все обойдется, - говорю я равнодушно.

- Двенадцать часов вы будете сжигать себя, - отвечает он по-прежнему мрачно. - Потеряете вкус к пище. Реакция будет длиться не менее двадцати четырех часов. Не надейтесь, что это пройдет для вас без последствий.

- Но будем надеяться, что они окажутся не слишком тяжелыми.

- Сейчас-то вам легко говорить! - Он все же протягивает мне руку и идет к дому.

Я возвращаюсь в управление. В кабинете меня уже ждут несколько сотрудников.

- Ничего нового? - спрашиваю я.

- Пока нет, - докладывает Лоубал. - Но к вам посетитель.

Один из присутствующих встает. До сих пор я его не замечал, хотя он и в форме. И не припоминаю, чтобы видел когда-либо раньше.

- Участковый пятьдесят восьмого отделения, - представляет его Лоубал, - он хочет вам что-то сообщить. Участковый отдает мне честь.

- Вам письмо, товарищ капитан, - говорит он очень вежливо.

И подает заклеенный конверт, содержащий довольно обширное, если судить по внешнему виду, послание. Правда, может быть, там вовсе и не письмо. Может быть, в конверте снова эти проклятые купюры «C-L». Конверт похож на те, которые я находил в абонентных ящиках на почте. Адрес написан крупным острым почерком.