Ну и ночка.

Рядом, завернувшись в норковый плед, дремал Артем. Его глаза закрывали смазанные расслабляющей маской ватные кружочки. Время от времени он вздрагивал всем телом, словно от удара невидимой плети, и начинал бормотать что-то бессвязное. Это раздражало.

Наконец Давид не выдержал и толкнул его локтем в бок.

– Что случилось? – подскочил Артем.

Выглядел давно неважно – под глазами залегли тени, черты лица заострились, побелели и высохли губы.

– Нехорошо мне, – после паузы признался Давид. – По-моему, мы вчера переборщили.

– С шампанским? Да, у меня из-за этой чертовой шипучки всегда болит голова. Ну почему бабы так любят шампанское?

– С девочкой, – без улыбки ответил Давид. – Мы переборщили с девочкой… А если она сейчас пишет заявление в милиции? Отец, конечно, меня отмажет, но… Меня брали с травой в прошлом месяце. Еще одна выходка может стоить мне сокращения бюджета.

– У тебя есть клуб…

– Клуб уже третий месяц в минусе, и ты об этом знаешь!.. Нет, я просто чувствую: что-то не так. Ты меня знаешь, у меня гипертрофированно развита интуиция.

– Да брось ты. – Артем широко зевнул, явив миру незалеченный кариес. – Никуда она не пойдет. Еще и рада будет, когда очнется. Я сунул ей в карман сто баксов.

– Ее хоть домой отвезли? Вроде ты вчера договаривался с шофером…

– Домой? Много чести! Ее почти не срубило, наверное, привычная. Она держалась очень бодренько, когда уходила. Правда, все время смеялась. Я велел высадить ее на Тверском бульваре. Там же, где мы ее и подобрали.

– Только не это, – простонал Давид. – Надо было убедиться, что она не в претензии… Если что, денег больше дать. У нас даже ее телефона нет. Черт его знает, что на меня вчера нашло… Нет, ты прав, больше никаких телок с улицы…

– Прекрати грузиться, – хлопнул его по плечу Артем. – Никуда она не пойдет. Она носит в сумочке кружевные трусы. Да на ней пробу ставить негде.

– Сомневаюсь. Мне кажется, мы еще об этой девчонке услышим.

В голове шумело море. К ресницам кто-то привязал пудовые гири – веки дрожали, но приоткрыться не могли. В глазах мела раскаленные пески колючая неприветливая пустыня. Язык пересох, похмельно дрожали пальцы.

Невероятным усилием воли она подняла руку и коснулась ладонью спутанных волос, горячего лба. Кажется, у нее температура, жар. Где она, что с ней произошло?

Ее сознание было похоже на разбитое зеркало. Вот мелькнул в одном из зеркальных кусочков знакомый образ – мама, снова пьяная, что-то себе под нос напевает. За последние несколько лет она постарела, голос звучал надтреснуто, как ненастроенный рояль. Она дома? Сама не заметила, как вернулась домой?.. Но почему тогда непослушные пальцы не чувствуют привычную колкость пропахшего печным дымом пледа?.. Еще один образ – она, Настя, танцует, веселая. Ее волосы разметались по спине, платье сползло с плеч, но спонтанная нагота воспринимается на ура, как уместный анекдот. Стоптанные мокасины заброшены в угол, босиком танцевать удобнее. Рядом с ней – красивое смуглое лицо молодого человека, он улыбается, обнимает Настю, стягивает с нее трусы… А потом – опять пустота… Кажется, там был еще один мужчина. Угрюмый блондин. Он тоже обнимал Настю, но как-то нехотя, лениво. У него были холодные руки… Она вспомнила потолок – высокий, не меньше четырех метров. Она лежала, раскинувшись, на огромной круглой кровати и рассматривала искаженное блаженной гримасой чужое мужское лицо. Оргазм был ему не к лицу, кажется, решила она тогда.

А сейчас, находясь в колком, темном и душном небытии, Настя Прялкина с ужасом подумала: неужели она напилась и пустилась во все тяжкие, неужели сократила дистанцию до нуля между собою и двумя (или их было больше?!) мужиками, имена и лица которых начисто стерлись из ее памяти?! Но… Почему она так поступила? Неужели Москва настолько вскружила ей голову – за какие-то жалкие сутки?

Вместе с памятью возвращались к ней и физические силы. Вскинув голову, распахнув глаза и болезненно сощурившись на солнечный свет, она с изумлением обнаружила, что сидит на бульварной скамье, а по-утреннему свежие прохожие брезгливо косятся на ее кое-как застегнутое смятое платье, взлохмаченные волосы в колтунах и неряшливый синяк на коленке.

Это было похоже на ночной кошмар, когда вдруг обнаруживаешь себя в людном месте совершенно обнаженной.

Она огляделась по сторонам и обнаружила, что рядом с нею валяется ее сумка. Небольшой московский бонус: ее хотя бы не обокрали. Лихорадочно порывшись в потайном отделении, она убедилась, что пятнадцать долларов и обратный билет на месте.

Щелкнув дешевой пластмассовой пудреницей, посмотрела на свое бледное отечное лицо. Кошмар какой. Не может быть, это не она, не Настя!

И все-таки, что именно вчера произошло?

Ей отчетливо вспомнился один момент.

Вот она, Настя, перед этажеркой в колониальном стиле изучает африканские маски, каждая из которых стоит на отдельном постаменте. Сзади к ней подходит Давид: он улыбается, и в руке его два хрустальных бокала с пузырящимся розовым шампанским. Она еще тогда подумала: странно, что так много пены. Это нехарактерно для дорогого шампанского, а Давид не похож на человека, который будет травить себя гастритной дешевкой.

– Выпьем? – говорит он, протягивая ей один бокал.

– Если только чуть-чуть, – неохотно соглашается Настя. Шипучие напитки она не любила, предпочитала белое вино.

– Нет уж, надо до дна, – настаивает Давид. – За знакомство. Если ты, конечно, хочешь, чтобы оно принесло нам обоим удачу.

Настя хотела. Его взгляд и улыбка завораживали. А бокал был совсем маленьким и наполненным только до половины. Она выпила, залпом. И почти тут же у нее закружилась голова.

– Это ничего, – сказал Давид, наблюдая за выражением ее лица, – ты просто слишком быстро выпила.

И все. Дальше на нее спустилось вязкое покрывало. Реальность вспоминалась урывками, словно Настя просматривала фотопленку и пыталась по обрывочным кадрам восстановить полную картину вечера.

Значит, ключевой момент – шипучая розовая жидкость. Ей что-то подлили, и она потеряла над собой контроль. Одурманили. И… Нет, об этом даже думать не хочется.

Настя почувствовала, как ее щекам вдруг стало горячо. Руки не слушались. Она провела ладонью по лицу. Слезы.

Какая же она дура.

Ну разве можно быть такой идиоткой в двадцать лет?!

Если бы в Настиной жизни случился хоть один близкий друг, если бы мать ее не завтракала яблочным самогоном, истово ловя дурманный кайф, может быть, кто-нибудь из них заметил бы, что в последние дни ее характер сильно изменился. Настю словно подменили – она уезжала в Москву улыбчивой девушкой, с будущим, но без прошлого, с мечтами, но без амбиций. А вернулась через сутки словно постаревшая, с теневыми складочками в уголках губ и тоскливой бабьей безысходностью во взгляде.

– У тебя ПМС, что ли? – поинтересовалась сменщица.

Настя промычала что-то неопределенное и отправилась замешивать тесто для блинов.

В тот день у нее все валилось из рук. Опрокинула кастрюлю с почти готовым желе, да еще и на глазах у хозяина кафе – тот, само собой, поджал губы, пробормотал: «Ну конечно! Зачем беречь, раз не свое?» – защелкал калькулятором и объявил, что Прялкина штрафуется на двести пятьдесят рублей. Сумма была, по ее меркам, немаленькой, но Настя восприняла новость индифферентно. А потом одно за другим: подгорели блинчики, сырники получились некрасивыми, а тесто для шарлотки – комковатым, пористым, сахар для карамели перегорел, забытое на плите какао радостно изверглось из джезвы.

Сославшись на головную боль, Настя отпросилась домой.

И вот, свернувшись на пропахшей печным дымом постели, подтянув тощие коленки к груди и бессмысленно глядя в дощатый потолок, она впервые подумала: а ведь будет неправильно оставить это просто так. Он ведь даже имени ее не запомнил, даже имени! Для него случившееся – будничное событие, нечто само собой разумеющееся, как кофе на завтрак, как дождик в октябре. Интересно, сколько таких Насть у него было? Десять? Пятьдесят? Или она одна такая дура – сразу не поняла, чего от нее хотят?