Спички нашлись у Асивары. Они загорелись странным блеклым огнем. Шофер с опаской поднес спичку к тряпке.

Тряпка не вспыхнула.

Он раздраженно ткнул спичку в самую середину. Спичка, зашипев, погасла.

— Видели? — крикнул я. — Поняли теперь, на что способен Гоэмон? Какая у него сила…

— Что же делать? — спросил Асивара упавшим голосом.

— А вы еще бесились, что взрывчатка заморожена! — ликовал я. — А теперь — нефть, бензин… Для него это пара пустяков.

— Как же быть, если нельзя вызвать ни машину, ни вертолет? — растерянно сказал высокий. — Видно, придется тащиться пешком. До станции электрички далековато, по ничего но поделаешь.

— А вы уверены, что электрички ходят? — не стерпел я. — Пожалуй, бензин и нефть — не последний каприз Гоэмона. Он и другое…

— Босс! — крикнул водитель второй машины. — Экстренное сообщение. По радио передают, что ООН вынесла решение направить в Японию специальную комиссию.

— Опоздали, — пробормотал я. — Им придется теперь ехать верхом на лошадях и пересечь океан на паруснике. Сколько же потребуется времени, чтобы добраться до Японии?..

Мне вдруг стало очень страшно. Я опустился на камень и закрыл лицо руками.

Да, состав нефти изменился. Остался только запах. В остальном она ничем не отличалась от обыкновенной воды.

Транспортные средства с двигателями внутреннего сгорания были парализованы. Функционировали только немногочисленные, оставшиеся от старых времен паровозы и пароходы. Советские и американские атомные подводные лодки тоже пока еще курсировали.

Почти по всей Японии прекратилось электроснабжение. Более шестидесяти процентов японских электростанций работало на нефти.

В этот роковой день многомиллионное население Токио оказалось свидетелем страшных происшествий.

Часа в три пополудни во всех домах погас свет. Все лифты замерли.

Улицы были запружены внезапно остановившимися машинами.

Машинам пришел конец.

Свыше пяти миллионов легковых автомобилей превратились в металлолом.

Наступила тишина. Нефть умерла. А с ней начала умирать и шумная цивилизация двадцатого века, базировавшаяся на нефти.

Банкротство гигантских нефтяных монополий потрясло мир. Через двадцать часов после «смерти нефти» на фондовых биржах Нью-Йорка, Лондона, Токио началась паника, приведшая к полному параличу всех биржевых операций. К счастью — если можно говорить о счастье в такие минуты, — народ Японии не имел привычки вкладывать свои сбережения в акции. Потом начались продовольственные затруднения. Особенно страдали береговые районы, зависевшие от морского транспорта. За дело взялись рабочие профсоюзы. Вновь началась добыча каменного угля. Таким образом удалось восстановить около шестидесяти процентов электростанций, ранее работавших на нефти. Возобновилось движение трамваев и электричек. Но давка была ужасная, число несчастных случаев возросло. В часы пик люди просто боялись подходить к переполненным вагонам.

Прошло два месяца. Паника понемногу улеглась. Мир начал приспосабливаться к новым условиям жизни.

В один из таких дней я стоял вместе с Гоэмоном на памятном для меня холме в окрестностях Йокогамы. Внизу лежал залитый солнцем порт.

Но он не был похож на тот порт, который некогда так благотворно действовал на мои нервы. На дорогах ржавели «трупы» машин, по заливу медленно тащились пароходы, изрыгавшие клубы черного дыма. Издалека доносились гудки паровозов, восстановивших свои права после того, как умерли автомобили и автобусы, некогда гордо отвергшие рельсы и мчавшиеся в любом направлении на упругих, одетых шинами колесах.

— Много хлопот, забот, неприятностей тебе причинил, — сказал Гоэмон совсем охрипшим, срывающимся голосом. — Жалею, скорблю, плачу — так и не удалось взять автограф у Сына неба, у Японского величества. Впредь не приеду я к вам больше, устал, умаялся, выдохся… Жаль, пережаль, тысячу раз будем плакать…

Я просто не узнавал Гоэмона, словно его подменили, Худой, бледный. Круглое лоснящееся лицо сморщилось, как засохший капустный лист. Нос заострился и стал тоньше. Глаза, весело смотревшие вверх и вниз, скатились куда-то к нижним векам и, казалось, вот-вот бессильно упадут на землю. Котелок запылился, шаровары висели лохмотьями. Авоська с черной шкатулкой волочилась по земле.

— Гоэмон, послушай, я все забываю тебя спросить… — сказал я. — Зачем тебе зонтик, а? Открой мне секрет, что ты делаешь с помощью зонтика?..

— Тода, дружочек, братец дорогой, ты меня просто поражаешь! — Он посмотрел на меня с искренней жалостью. — Ты землянин и не знаешь, не ведаешь, не кумекаешь, для чего нужен зонтик! А если дождь — кап-кап-кап, хлюп-хлюп-хлюп?.. Кому охота мокнуть?

Гоэмон с видимым трудом поднял руку и, заслонясь от солнца, посмотрел на небо.

— Кажется, за мной…

Глядя в чистое, высокое, розоватое предвечернее небо, в котором пока еще не было видно никакого космического корабля, я рассеянно подумал о Дайдзо Тамуре и обо всех связанных с ним событиях.

Когда на него ополчился весь мир и он почувствовал, что игра проиграна, Тамура распустил свою банду и поджег А-ский замок. Трудное это было дело — огнеупорные железобетонные стены, камень и — ни капли бензина. То есть бензина было хоть залейся, но ведь он не горел. Тамура и тут вспомнил старицу: в ход пошли смола, солома, сухие ветки. А когда пожар наконец разгорелся, Дайдзо Тамура, темный закулисный деятель, крупная личность, диктатор, безумец, сделал себе харакири в объятом пламенем замке. Правда, потом ходили слухи, что это была всего-навсего инсценировка, а на самом деле он скрылся, но я-то знал правду. Я собственными глазами видел его обгоревший труп и опознал его.

Может, он был мужественным человеком, героем? Хватило же у него духу покончить с собой… Впрочем… Гитлер тоже покончил с собой… Нет, героизмом тут и не пахло, оба они — что Гитлер, что Тамура — были жалкими маньяками, презренными трусами. Тамура жестоко просчитался. Хотел в одиночку перевернуть мир, и вот что из этого получилось…

В тот день, когда меня сцапали шпионы, я все-таки удрал. Воспользовался суматохой вокруг машин и дал тягу.

Отправился домой, в Токио, в мое старое гнездышко, где мы с Кисако столько раз ссорились и мирились. Шел вместе с изнемогавшей от усталости толпой по дорогам, которые были запружены остановившимися машинами. Когда ночь уже близилась к концу, я переступил порог моей квартиры. Давненько я тут не бывал, но квартплату высылал регулярно каждый месяц.

Чутье меня не обмануло.

В грязной, пыльной комнате горела свеча. Кисако сидела у изголовья Гоэмона и мурлыкала колыбельную песенку.

Растянувшийся на постели Гоэмон, Кисако в роли заботливой нянюшки — привычная картина. Меня поразило другое.

В руках Кисако был увесистый молоток, и она время от времени стукала им Гоэмона по лбу.

— Кисако, дорогая, бедняжка моя! — закричал я. — Не выдержала ты всего этого кошмара! Заболела… Сейчас побегу за доктором!

Но Кисако ничуть не изменилась.

— Я тебе покажу доктора! — сказала она, сверкнув глазами. — Подойди только, я и тебя тресну…

— Но… что ты делаешь?! Зачем его бьешь?

— А-а, — она устало махнула рукой. — Не знаю… Может, и правда сбегать за врачом? По-моему, наш Гоэмончик несколько тронулся после того, как ему на голову упал тот камушек. Это еще в замке началось. Представляешь, ему уже мало, когда его гладят, все просит и просит, чтобы я стукнула его чем-нибудь тяжелым. Вот я и стукаю. Жалко что ли доставить человеку удовольствие?

Я бросился к Гоэмону. Дышал он тяжело. В глазах стояли слезы.

— Кисако, это…

— Припадок падучей начинается?

— Нет… Это — ностальгия, тоска по родине…

Мы два месяца ухаживали за Гоэмоном, не обращая внимания на бурю, свирепствовавшую за стенами нашего дома. В конце концов он пришел в себя и заговорил: