— Ну уж нет, — прошептал Брискин. — Только не это. Они не в состоянии убрать меня из политической жизни, а я не смогу выполнить приказ Юнисефалона — рано или поздно я заговорю опять, чем бы это мне ни грозило. И, держу пари, Макс также не подчинился бы — человек не в силах терпеть такое от машины.

"Возможно, — подумал Брискин, — я не просто подчиняюсь приказу, но и оспорю его в суде. Ведь я могу действительно возбудить встречный иск: истец — Джим Брискин, ответчик — Юнисефалон 40-Д. — Он улыбнулся. — А раз так, мне понадобится хороший адвокат. На порядок выше, чем Леон Лэт, главный юридический советник Максимилиана Фишера".

Он подошел к стенному шкафу, взял пальто и оделся. Предстоял долгий путь на Землю из этого богом забытого места, и он хотел отправиться поскорей.

— Ты окончательно решил не возвращаться на радио? — спросила Пегги. — И даже не закончишь передачу?

— Нет, — ответил он.

— Но если Юнисефалон снова испортится, что тогда? Кто выйдет в эфир? Разве можно, Джим, сдаваться без боя? Не могу поверить, что ты оставишь нас.

Он придержал дверь студии:

— Ты же слышала — мне было велено заткнуться.

— Нельзя прекратить передачу, — настаивала Пегги. — Неужели ты забыл, что наши слушатели ждут? К тому же, если ты не выступишь, твое место займет кто-то другой… Смотри, смотри, Юнисефалон опять отключился. — Действительно, экран снова стал темным, лишенным движения и света.

— Ты знаешь не хуже меня, — добавила Пегги, — что это твой долг.

Брискин взглянул на Эда:

— Мы опять в эфире?

— Да. Пока Юнисефалон не включится, — Эд указал на студию, где были установлены телевизионные камеры и осветительная аппаратура. Больше он ничего не сказал — они понимали друг друга с полуслова.

Не снимая пальто, руки в карманах, Джим Брискин вошел в поле зрения камер, улыбнулся своей неотразимой улыбкой:

— Полагаю, друзья, вынужденный перерыв окончен. Итак, продолжим.

Шум записанных на пленку голосов — этим занимался Эд — нарастал, и Джим Брискин поднял руки, призывая несуществующую аудиторию к молчанию.

— Кто знает хорошего адвоката? — неожиданно спросил он. — Если да, то пусть сообщит нам как можно скорее — пока ФБР не добралось до нас.

Выслушав сообщение Юнисефалона, Максимилиан Фишер ошеломленно взглянул на кузена:

— Поперли меня.

— Точно, Макс, — сочувственно вздохнул Леон. — Похоже, что так.

— Да и тебя заодно, — рявкнул Макс. — Взашей прогнали. Раз — готово. — Он скрипнул зубами. — Смещен. До чего обидно звучит. Разве нельзя было сказать — ушел в отставку?

— По-моему, у него просто такая манера выражаться, — утешил Леон. — Да брось, Макс, не огорчайся, помни о своем сердце. К тому же дублером-то ты остался, а по здешним меркам это первоклассная работа. Выкинь неприятности из головы — тебе еще повезло.

— Пожрать-то мне хоть дадут спокойно? — спросил Макс, устанавливая перед собой поднос с едой.

Аппетит его начал улучшаться, как только все кончилось; он выбрал сандвич с салатом из цыпленка и откусил большой кусок.

— Еда пока еще моя, — заявил он с набитым ртом. — Раз мне здесь жить, то питаться-то надо, правда?

— Конечно, — подтвердил Леон, вспомнив, что он все-таки юрист. — Так записано в контракте, который заключил профсоюз с конгрессом, помнишь? Мы же бастовали не зря.

— Хорошее было время, — элегически вздохнул Макс. Он доел сандвич и принялся за гоголь-моголь с вином. Ощущение, что больше не нужно принимать ответственные решения, было, что и говорить, приятным. Он испустил блаженный вздох и откинулся на подушки.

И тут ему в голову пришла мысль: "А ведь в каком-то отношении мне нравилось принимать решения. Это доставляло мне… — он поискал нужное слово, чтобы определить ощущение, которое он не испытывал раньше. — Это было… Удовлетворение — вспомнил он. — Вот что это мне доставляло. Чувство, что ты при деле". Он уже начал скучать без этого ощущения — в душе пусто, жизнь потеряла интерес.

— Леон, — осенило его, — а ведь я мог бы побыть президентом еще целый месяц. И мне бы это нравилось. Понимаешь меня?

— Мне кажется, что да, — отозвался Леон.

— Да ни черта ты не понимаешь, — с досадой махнул Макс рукой.

— Я стараюсь, Макс, честное слово.

— Мне бы не позволять этим парням-инженерам чинить Юнисефалон, мне бы потянуть время, не давать разрешения месяцев еще шесть.

— Что об этом жалеть, — вздохнул Леон. — Поезд-то ушел.

"Разве? — подумал Макс. — А ведь что-то может опять случиться с Юнисефалоном 40-Д. Например, авария…"

Он задумался, уплетая кусок яблочного пирога со здоровенным ломтем сыра. Он знал кое-кого, кто занимался такими деликатными делами, — есть такие ребята, есть, за хорошие бабки что хочешь сделают.

"А что, может же президент опять сломаться, — подумал он. — Как-нибудь ночью, когда все спят и в Белом доме бодрствуют только двое: я и Он. Опыт, как-никак, уже есть — пришельцы показали, что сделать это, в сущности, не так сложно".

— Смотри, Джим-Джем опять в эфире, — позвал Леон, показывая на экран телевизора, где возник знаменитый рыжий парик: как всегда, Брискин был остроумен и одновременно глубокомыслен.

— Ты только послушай, — восхитился Леон. — Шутки шутит над ФБР! Можешь представить кого-нибудь, кто шутил бы в такой ситуации? Ничего этот парень не боится.

— Не мешай, — ответил Макс. — Я думаю.

Он протянул руку и осторожно выключил звук — такие дела надо обдумывать в тишине…

Перевод с английского А. Корженевского

В природе существует принцип, который, мне думается, никто до сих пор не подметил… Каждый час рождаются и умирают миллиарды триллионов маленьких живых существ — бактерий, микробов, "микроскопических животных", и жизнь каждого из них не имеет особого значения, разве что в совокупности с множеством других таких же существ, когда их крошечные деяния суммируются и становятся заметны. Они мало что чувствуют. Практически не страдают. И даже смерть сотни миллиардов не может сравниться по своей значимости со смертью одного-единственного человека.

В ряду огромного количества живых существ на Земле от мельчайших микробов до таких крупных созданий, как люди, существует определенное равновесие — примерно так же, как масса собранных вместе ветвей высокого дерева равна массе сучьев, расположенных внизу, а масса дерева равна массе ствола.

Таков по крайней мере принцип. И я думаю, что первым его нарушил Верджил Улэм.

Мы не виделись с ним около двух лет. И его образ, сохранившийся у меня в памяти, лишь весьма отдаленно напоминал загорелого, хорошо одетого джентльмена, что стоял передо мной. За день до этого мы договорились по телефону, что встретимся во время ленча, и теперь разглядывали друг друга, остановившись прямо в дверях кафетерия для сотрудников медицинского центра "Маунт фридом".

— Верджил? — неуверенно спросил я. — Боже, неужели это ты?!

— Рад тебя видеть, Эдвард, — произнес он и крепко пожал мою руку.

За время, прошедшее с нашей последней встречи, он сбросил десять или двенадцать килограммов, а то, что осталось, казалось теперь жестче и сложено было гораздо пропорциональнее. С университетских лет Верджил запомнился мне совсем другим: толстый, рыхлый, лохматый умник с кривыми зубами. Нередко он развлекался тем, что подводил электричество к дверным ручкам или угощал нас пуншем, от которого все потом мочились синим. За годы обучения Верджил почти не встречался с девушками — разве что с Эйлин Термаджент, которая весьма напоминала его внешне.

— Ты выглядишь великолепно, — сказал я. — Провел лето в Кабо-Сан-Лукас?

Мы встали в очередь и выбрали себе закуски.

— Загар, — ответил он, ставя на поднос картонный пакет шоколадного молока, — это результат трех месяцев под ультрафиолетовой лампой. А зубы я выправил вскоре после того, как мы виделись в последний раз. Я тебе все объясню, но только давай найдем место, где к нам не будут прислушиваться.