– А теперь – чтобы помочь нашим, – сказал Димка.

Влад скривился:

– Нашим-вашим… Я вообще не понимаю, откуда на нас эта война свалилась. Наши еще какие-то…

– Ладно, – отрезал Димка. – Матери не говори, куда мы пошли. Я ей наврал, что мы на море[4] пошли, рыбу глушеную пособирать.

– Вали-ите, – махнул рукой Влад. – Кто только вас собирать будет…

…Он нагнал Димку и Пашку на пересечении Лизюкова и Жукова, когда они, лежа в развалинах, прицеливались, как ловчее перебраться за развалины кинотеатра «Мир». Мальчишки сперва вскинулись, но потом Димка спросил удивленно:

– Ты?!

– Угу, – Влад втиснулся между ними. – Ну чего вы? Вон там можно пролезть, за бордюром. Пошли, пока ракет нет.

В три ноль семь Верещагин проснулся.

Снаружи бумкали минометы. Но это был не бой, а бессистемный обстрел, злость за позавчерашнее. И не это его разбудило.

Бросив взгляд на свои старые «Командирские», надсотник увидел именно это:

03.07.

Через полчаса начнет светать. Через час – рассветет совсем. Димка ушел в полночь. Если через двадцать минут они не вернутся – значит, их нет.

За столом спал, положив голову на руки, Пашка. Едва надсотник пошевелился, как вестовой вскинулся и сел прямо.

– Спи, – сказал Верещагин, подсаживаясь к столу и пододвигая блокнот.

– Не, я не хочу, – сипло и обиженно ответил Зубков. В упор посмотрел на Верещагина и сказал: – Зря вы меня не послали.

– Ты не местный, Паш, – сказал Верещагин, начиная от руки линовать рапортичку. – А Димка местный.

– Местный, – фыркнул Пашка. – Он стрелять-то умеет?

– А ему и не нужно стрелять, – усмехнулся Верещагин. – Если разведчик начал стрелять – значит, плохи дела.

– Он вернется, – вдруг сказал Пашка. – Вы не беспокойтесь, он вернется, время еще есть. Вы не волнуйтесь.

– Не волноваться? – Верещагин тщательно провел линию. – А я и не волнуюсь. Зачем мне волноваться за чужого мальчишку? – Он хмыкнул. – Просто я когда-то не сдал два экзамена – первый по прощению, второй – по любви… Вот и все.

– Не волнуйтесь, – повторил Пашка.

И почти тут же в коридоре что-то бумкнуло, кто-то засмеялся – и стремительно вошедший Басаргин выдохнул:

– Вернулись.

– Почему во множественном числе?.. – непонимающе пробормотал Верещагин, сам не замечая, как встает из-за столика.

Лицо Пашки расплылось в улыбке.

– Запускать? – Басаргин тоже улыбался.

– Скорее! – крикнул Верещагин.

И в его «кабинет» ввалились трое (трое?!) чумазых, оборванных, синхронно и широко лыбящихся мальчишек.

– Мы втроем ходили… – сказал Димка виновато, но в то же время буквально светясь. – Это вот Влад… вы его тогда видели, когда я вам сигареты подарил… а это Пашка…

– Мне было мало одного, – сказал Верещагин сухо, покосившись на своего вестового (он сидел на прежнем месте с видом «Я же говорил!!!»). – А вот посылал я как раз одного.

– Ну… – Димка потупился.

– Он один здрыснул идти, – заявил Влад. – В ногах у нас валялся, чтобы мы тоже пошли.

– Докладывайте, – так же сухо (чтобы не захохотать, не расплакаться – не дай бог! – или не наделать еще каких-нибудь глупостей) приказал Верещагин.

В мальчишках словно выключили тормоз. Все трое сунулись ближе к столу – и начался дикий галдеж:

– …а мы ползком, а там собаки – рррр…

– …а я рукой прямо в говно…

– …а там кирпич – бум, и как заорут…

– …а пушки стоят – самоходки, десять штук…

– …а Пашка говорит: «Давайте что-нибудь напишем»…

– …а мы в том месте тогда еще сигареты покупали, и в дырку – нырьк…

– …нам как два пальца об асфальт, а они огроменные, да еще в снаряге…

– …бздынь! Бздынь! У меня очко – жим-жим…

– …вот, я на руке записал…

– …гляжу – мина…

– …а они бла-бла-бла по-своему, я вот, на диктофон записал, может, важное что…

– …много – охер…ть…

Это был не доклад. Даже не его подобие. Это был просто веселый и беспорядочный гомон. Но Верещагин не прерывал его. Он еще расспросит всех троих – как следует и о том, о чем нужно. А пока…

Пока он просто стоял и улыбался, слушая, как галдят мальчишки.

Бла-бла-бла на чудом работающем в побитой «Нокии» диктофоне оказалось трепом двух часовых-янки – о бабах. Но, что интересно – янки. Значит, морскую пехоту не отвели в тыл. К чему бы это?

Верещагин отложил диктофон и с удовлетворением посмотрел на карту, испещренную обозначениями. Был практически полностью разведан квартал между улицами Владимира Невского, Жукова, Лизюкова. И это сделали трое тринадцатилетних пацанов! Эх, Клим, Клим…

Жестокая, свирепая улыбка прорезала лицо надсотника. Институт искусств – а в нем штаб польско-хорватской бригады… Верещагин посмотрел на часы. Пашка на своем скутере уехал в штаб десять минут назад. Ну, погодите, братья-славяне, предатели хреновы – через полчасика на ваши головы ухнут 203-миллиметровые фугасы двух резервных «Пионов». Тогда вы – если уцелеете – поймете, каково тем несчастным рядовым, которых вы гоните на наши стволы во славу своих заморских хозяев. Надеюсь, вы не сдохнете сразу, а помучаетесь с оторванными руками-ногами…

– Кто? – поднял он голову, услышав шаги – слишком осторожные для дружинника. – Кто там?

– Я… можно?

Мальчишеский голос… Со света Верещагин не сразу различил лицо, но голос узнал сразу.

– Заходи, Дим, – сказал он, ногой выдвигая стул, на котором обычно сидел Пашка.

Но вошедший мальчишка покачал головой. Верещагину показалось, что он очень взволнован – и уж точно бледен.

– Что случилось? Что-то с мамой?!

– Нет… – вновь помотал головой мальчишка. – Я хотел… – он очень смутился, тяжело задышал. – Я хотел…

– Да не волнуйся ты так! – надсотник вдруг понял, что забеспокоился, и удивился тому, что еще может это – беспокоиться из-за одного человека. – Что случилось? Говори спокойно.

– Я прочитал книгу… – Димка выложил на стол растрепанный томик. – Вот…

– О-о-о… – лицо Верещагина вдруг стало таким, как будто он повстречал старого знакомого. Надсотник взял книгу, покачал ее на ладони. – «О вас, ребята!». Я ее очень любил. И издание было точно такое…

– Правда?! – обрадовался Димка. – Ну, тогда… – он опять сбился, раздраженно мотнул головой и решительно продолжил: – Я тут в одну комнату пролез, там стена рухнула… тут, в школе. Там разная пионерская атрибутика… – непринужденно употребил он это слово. – Ну, и книги… Вот я ее прочитал. Я читать люблю… И еще я нашел… – он полез под куртку-ветровку с надписью «Mongoos» и достал…

Надсотник ошалело моргнул, не веря своим глазам.

В руках у мальчишки был красный галстук – неожиданно яркий в свете керосинки.

– Это пионерский галстук, я теперь знаю… – сказал Димка. – Они там. В ящике в одном. Я… – он опять сбился. Надсотник молчал, держа руку на книге, лежащей на столе – как будто собирался в чем-то клясться на Библии. – Я хочу… – мальчишка выталкивал слова, как через узкое стеклянное горлышко – звенящие и редкие. – Я хочу, чтобы… чтобы я не просто так был… а чтобы…

– Я понял, – сказал Верещагин. В глазах его – широко распахнутых, в красных прожилках недосыпа и страшной усталости – было недоверие, изумление и… и еще что-то. Может быть – восторг? Или даже преклонение?

– Вы же были пионером? – спросил облегченно Димка.

– Я был плохим пионером, – покачал головой Верещагин. – Вернее… никаким.

– Ну… пусть, – Димка шагнул вперед, протягивая галстук на вытянутых руках. – Вот… пожалуйста.

Надсотник закашлялся, встал, провел рукой по коротко стриженным седым волосам. Подтянулся. Взял галстук. Димка, не сводя с мужчины глаз, вжикнул «молнией» ветровки, повыше раскатал горло тонкой водолазки цвета хаки.

– Я что-то должен сказать, да? – спросил он. – Там же была… какая-то клятва?

– Была, – кивнул Верещагин. – Но я ее не помню, Дим. Мы все давно забыли свои клятвы… Я не знаю слов…