– Прекрасно. Я рад, что ваше пребывание у меня не оказалось напрасным.
Я воспользовался возможностью и задал ему вопрос, вертевшийся у меня в голове всю ночь:
– Вы имеете в виду, что я могу воспользоваться всеми этими материалами?
– Конечно. Почему бы и нет?
– Вы предпочли бы, чтобы я работал здесь, или я смогу взять их у вас на время?
– О, как вам будет угодно. А сейчас пойдемте вниз и чего-нибудь перекусим.
И он удалился в своих шлепанцах и халате, а я, обезумевший от радости, остался сидеть там, рядом с опустевшим шкафом.
Должен признаться, когда начал изучать эти дневники, я пожалел, что подписал контракт с Флейшером. Пятнадцать тысяч долларов, которые тогда показались мне огромной суммой, – явно недостаточное вознаграждение теперь, когда в мое распоряжение попали все эти материалы. Новые дневники рассеяли окончательно все мои сомнения в интеллектуальной значимости личности Донелли. Это был человек, которого всю жизнь преследовала мысль о неуловимой природе человеческого опыта. Но лучше я предоставлю слово ему самому:
Моя кузина Франсес говорит мне, что я слишком высокого мнения о своей особе, но я призываю небеса в свидетели, что это неправда. Я часто чувствую себя самым несчастным, жалким и ничтожным созданием под солнцем, и моя неудовлетворенность собой иногда достигает такой степени, что я испытываю соблазн пустить себе пулю в лоб. Я веду этот дневник для того, чтобы хоть как-то привнести порядок и последовательность в мою жизнь, так как до глубины души страдаю от своего собственного ничтожества. Женщины часто жалуются, что мужчины лишены постоянства, но почему мы должны быть постоянными в любви, если его нет во всех остальных формах мысли, чувства и желания? Вчера в нашей церкви читал проповедь знаменитый доктор Джиллис, и я был тронут его словами и поклялся, что буду вести свою дальнейшую жизнь согласно его рекомендациям и буду поступать только в согласии с моей совестью и чувством добродетели. Но сегодня слишком холодно и ветрено, чтобы отважиться выйти во двор, и в это утро я читал басни Гиллерта на немецком языке в течение часа, пока моя привычная хандра не одолела меня, и я погрузился в ужасную апатию. Я не могу понять, как моя совесть и чувство добродетели смогут совладать с этой пожирающей жизнь усталостью и скукой. Моя совесть может подсказать мне, как избежать дурных деяний, но она не может посоветовать, как избавиться от скуки. И есть ли еще что-нибудь более гибельное для существа, созданного по образу и подобию божьему, чем эта смертельная скука? Ибо есть Бог, поскольку он способен творить, поэтому человек, раздавленный скукой, не может уподобляться Богу.
Доктор Джиллис сделал бесхитростное сравнение между телом и разумом, сказав, что тело имеет свою собственную систему проявления расстройств или пагубных склонностей, как естественных, так и последствий болезни, в то время как у разума такой системы нет. Если я страдаю запором, мне поможет зеленое недозрелое яблоко, если у меня нарыв, то он пройдет сам по себе, но если я полон желчи или зависти, то никакое слабительное не поможет, если я сам не найду выход этим чувствам, или не избавлюсь от душевной болезни путем раскаяния. Тут нет естественных каналов, это должно быть, как у Макдуфа: «из материнского лона до срока вырван». И разве это не подходит к моему теперешнему состоянию апатии и скуки? Это запор в душе, нарыв, который сам не пройдет.
Я знаю, что не могу быть счастлив без ощущения, что моя деятельность ведет к какой-то цели, но я не знаю, как мне обрести эту цель. Полчаса назад я прочел стихотворение Томпсона «Зима»:
Уж в воздухе пушистый снег порхает,
Как будто медля, но еще немного —
И хлопья, отуманив даль, ложатся
На землю густо. Пажити родные
Сияют девственною белизною:
Все блещет, кроме темного потока,
В чьих струях тает снег.
Почему эти слова, подобно падающему снегу, приносят моей душе мир и покой, успокаивают мои чувства? Нет ли во мне какой-то тяги к возвышенному, которая сейчас заглушена утомленностью и скукой точно так же, как у меня отсутствует аппетит и подташнивает, если я съем слишком много сладких пирожных? И разве это стремление к возвышенному не просыпается во мне при воспоминании о зимних полях? Или от звонких сабельных ударов у Оссиана? Или от подрагивания нежных грудей девушки, взбегающей по лестнице? Где нам отыскать тот волшебный жезл, который смог бы пробить скалу нашей души, чтобы она хлынула наружу и разлилась широким и вольным потоком?
Эсмонд здесь выдвигает фундаментальную тему дневника – то, что мы сейчас называем скрытыми силами подсознательного. Эта проблема поглощает его целиком, он возвращается к ней снова и снова: «Силы природы окружают нас все время: мощный поток течения, канонада ветров, самый танец звезд на небесах, – чтобы сказать нам, что ничто в мире не стоит на месте, за исключением души несчастного, занятого бесплодными душевными терзаниями». Эсмонд постоянно вопрошает, почему разум человека должен исключать его из жизни вселенной, и размышляет, не в этом ли состоит смысл библейской истории об Адаме и Еве: само по себе познание, способность думать были тем, что отлучило человека от Бога. Уже в шестнадцать лет Донелли демонстрирует удивительно широкое знакомство с богословами XVIII века, даже цитирует Джорджа Герберта. А затем, на странице 48 первого тома, написанной за неделю до Рождества, тон резко меняется. Я подозреваю, что он перечитал свое предложение о жезле, ударяющем по каменным скалам души и высекающем ручей, который мощным потоком вырывается наружу, так как он снова говорит о пляшущих грудях. Груди, которые он имеет в виду, принадлежат его кузине Софии, остановившейся у них на каникулы вместе с матерью и отцом. София Монтагю, кузина Элизабет Монтагю (одной из оригинальных «синих чулков»), станет позже знаменитой красавицей тех лет, но даже теперь – когда ей едва исполнилось девятнадцать – она привлекала всеобщее внимание, когда приезжала в великосветский салон госпожи Мейфеир. Эсмонд был красивым мальчиком, но она, вероятно, считала его образованным деревенским кузеном. У Эсмонда был достаточно аналитичный ум, чтобы понять свои чувства к кузине: он ее не любил, так как писал: «Она дура, но красивая дура, в которой многое напоминает богиню». И позже он продолжает: «София сказала мне, что она слышала о споре мистера Босвелла и доктора Джонсона о полигамии, в пользу которой высказывался Босвелл, на что миссис Монтагю ответила, что в мире нет ни одной достаточно разумной женщины, чтобы она пожелала иметь „одновременно более одного мужа“». Идеи Босвелла обрели благодатную почву в душе Эсмонда. Так же подействовала на него «Новая Элоиза» Руссо, которую он читал по-французски, и «Кларисса Гарлоу» Ричардсона. В романе Руссо его герои – Джулия и ее наставник Сен-Пре – становятся любовниками, и Руссо утверждает, что это справедливо и естественно между двумя людьми, которые полюбили друг друга, но обстоятельства мешают им соединиться браком. По сравнению с Руссо роман Ричардсона кажется более нравственным: автор осуждает похищение и изнасилование добродетельной Клариссы распутником Ловласом, Кларисса умирает от унижения, а Ловласа убивают на дуэли. Эсмонд осыпает насмешками Ричардсона, защищая Руссо. Почему девушка должна погибнуть из-за того, что мужчина совершил с ней нечто совершенно естественное? Присутствие прекрасной кузины заставляло его постоянно думать о половых сношениях, а вскоре он стал высказывать такие суждения о сексе, которые заставили его хранить свои дневниковые записи в тайне. Подобно многим другим критикам, он подозревал, что Ричардсон относится к изнасилованию Клариссы противоречиво; открыто осуждая, он одновременно испытывает какое-то тайное наслаждение: «Ибо всякий испытывал бы удовольствие от совращения такой красивой девушки, особенно, если она без сознания и ничего не знает об этом». Он спрашивает, почему Ричардсон позволяет насиловать Клариссу, когда она находится под воздействием снотворного, вместо того, чтобы поступить так, как поступил Шекспир с Лукрецией в аналогичном положении, и отвечает: «Если девушка столь добродетельна, что готова уступить свое тело только при определенных условиях, тогда Ловлас прав, что избрал такой путь. Красота девушки, подобно красоте редкой тропической птицы, предназначена для привлечения самца, для возбуждения мужского секса: почему же в таком случае она жалуется, если столь хорошо преуспела в этом? Она жалуется, потому что ее цель – заполучить мужа в обмен на свою добродетель и целомудрие. Но, предположим, что будущий муж уже после свадьбы обнаружит, что женился на дуре и должен посвятить ей всю свою жизнь… Он присягает своей честью перед сделкой, не зная ее последствий. Почему бы ему не попытаться сорвать один цветок вместо того, чтобы покупать весь сад?»
