Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

– Помолитесь, владыка, – сказал Сергий, отправляясь в 1939 году осматривать московские храмы с прибывшим из Западной Белоруссии митрополитом Пантелеймоном, – не я вас везу храмы осматривать, а нас везут… Куда нас везут, сам не знаю.

И возникало жуткое ощущение полной безнадежности, бесплодности всех понесенных жертв и унижений, главная ответственность за которые ложилась в глазах всех православных верующих на автора «Декларации» 1927 года. И вот уже Гиппиус кричит в 1943 году:

– Если епископ Сергий уже 26 лет проповедует «истину небесного идеала» – сколько еще лет ему понадобится, чтобы «достичь отмены рабства» куда горшего, чем старое, крепостное!!!

* * *

А что же Мережковский? Первая его реакция на «Декларацию», призывающую прихожан православных заграничных приходов к выражению «лояльности Советской власти», мало чем отличалась от реакции большинства эмигрантов. 9 августа 1927 года он и Гиппиус направляют митрополиту Евлогию следующее письмо:

«Владыка, умоляем Вас не подписывать присланного Вам митрополитом Сергием обязательства подчиняться Советской власти. Дело тут, конечно, вовсе не в „политике“, а в чем-то неизмеримо более важном.

Мы твердо уверены, что так же думают и чувствуют множество верующих во Христа и любящих Православную Церковь. Статья в «П‹оследних› Н‹овостях›» о необходимости подчинения Советской власти нас всех глубоко возмутила.

Еще раз умоляем и заклинаем – не подписывайте.

С глубоким уважением и преданностью.

Д. Мережковский,
З. Гиппиус».

Однако, в отличие от большинства эмигрантских православных прихожан, Мережковский не мог не ощущать некоторой «странности» сложившейся ситуации. В его Церкви происходили события, сопоставимые по трагической значимости только с гонениями на первохристиан, причем главными действующими лицами этих событий были люди, в большинстве своем лично ему знакомые. Именно он, Мережковский, создатель Религиозно-философских собраний, призывавший русскую Церковь к активному историческому действию и видевший в 1900-е годы в русском православии прообраз грядущей «всемирной теократии», в какой-то мере «стоял у истоков» происходящего ныне. По крайней мере, большую «историческую активность», чем та, которую обнаруживала в 1920-1930-е годы сначала «тихоновская», а потом «сергиевская» Московская патриархия и ее противники, представить себе, основываясь на аналогах мировой церковной истории, трудно. И вот именно в такой момент Мережковский вдруг «сливается с массой»!

Темира Пахмусс, замечательный американский исследователь творчества Мережковского и Гиппиус, опираясь на имеющиеся у нее материалы частного архива, пишет, что поздний Мережковский «приходит к существенному для его мировоззрения заключению: необходимо преображение Церкви; необходима новая, жизненная, единая, Невидимая Церковь, которая заменит Видимую Церковь. К ней должен быть найден путь; для нахождения этого пути необходимо вечное Пришествие – Присутствие Христа на земле».

Возможно, эти идеи действительно обсуждались в доме Мережковских в 1930-е годы, поскольку Дмитрий Сергеевич как раз в это время приступал к работе над жизнеописаниями лидеров Реформы (идея «Невидимой Церкви» – идея Лютера). Однако психологически трудно предположить, что Мережковский не чувствовал: подобные «умозрительные» конструкции, продолжающие его «мирную», довоенную и дореволюционную «богоискательскую футурологию», на таком «историческом фоне» выглядят, мягко говоря, не очень убедительно и, главное, не очень «утешительно», прежде всего – для него самого.

Откликаясь на «Декларацию», Н. А. Бердяев выступил с потрясающей статьей «Вопль Русской Церкви», в которой, несомненно с оглядкой на молчание своего бывшего «учителя», постарался с предельной – до болезненности – ясностью «расставить все точки над i».

«Многими в эмиграции послание митрополита Сергия и предъявленное им требование к митрополиту Евлогию было воспринято как окрик, как приказание, как насилие над совестью, – писал Николай Александрович. – ‹…› В действительности послание митрополита Сергия есть вопль сердца Православной Церкви в России, обращенный к Православной Церкви за рубежом: сделайте, наконец, что-нибудь для нас, для Церкви-Матери, подумайте о нас, облегчите нашу муку, принесите для Русской Церкви хоть какую-нибудь жертву, до сих пор безответственные слова ваших иерархов ‹…› вели нас в тюрьму, под расстрел, на мученичество, подвергали Православную Церковь в России опасности быть совершенно раздавленной и уничтоженной, да не будет этого больше. ‹…› Нужно, наконец, до конца понять великую разницу в положении Православной Церкви в России и в эмиграции. Православная Церковь в России есть Церковь мученическая, проходящая свой крестный путь до конца. ‹…› Православная Церковь в России жертвенна в совсем ином смысле и претерпевает нравственное мученичество, неведомое и часто непонятное для церковных кругов эмиграции. Православная Церковь в России в лице своих водительствующих иерархов должна совершать жертву своей видимой красотой и чистотой, она нисходит в мир, находящийся в состоянии смертного греха. Жертва эта совершается во имя спасения Православной Церкви и церковного народа в России, во имя охранения ее в эти страшные годы испытаний. ‹…› Это есть огромная личная жертва. Ее принес патриарх Тихон, ее приносит митрополит Сергий. Некогда эту жертву принес Св. Александр Невский, когда ездил в Ханскую Орду. ‹…› Православная Церковь не только переживает очищающее ее мученичество, она переживает один из величайших моментов своей исторической судьбы. В кровавых муках освобождается она от власти царства Кесаря».

Мережковский хорошо понял, что под анонимными «многими в эмиграции» в статье Бердяева разумеется прежде всего именно он, Дмитрий Сергеевич Мережковский, и с автором «Вопля Русской Церкви» окончательно «раззнакомился». «Этот случай, – пишет Гиппиус, – еще больше отдалил Д. С. Мережковского от „интеллигентов“-эмигрантов, которые, войдя или не войдя в Церковь, будучи или не будучи масонами или евреями, все равно не могли с полной непримиримостью к Советской власти относиться». Но вне зависимости от того, был или не был мятежный Бердяев «масоном или евреем», «входил он или не входил в Церковь», – что Мережковский мог ему противопоставить на деле, кроме возможности «Невидимой Церкви» где-то в отдаленном будущем?

То, что происходило с Мережковским в конце 1920-х – первой половине 1930-х годов, можно угадать, обратившись к неожиданно появившейся в его книгах этих лет, прежде всего в «Иисусе Неизвестном» и «Павле и Августине», страшной теме постыдности Креста.

Еще в конце 1900-х годов, в статье о творчестве Леонида Андреева «В обезьяньих лапах», Мережковский (не любивший Андреева) приводил невольно поразивший его диалог о страданиях Христа, который автор пьесы «Савва» доверил страннику-богомольцу по прозвищу «Царь Ирод» (он был невольный сыноубийца) и главному герою:

«Савва: Тебе дорого, что Он за людей пострадал? Так, что ли?

Царь Ирод: Это что распинали-то Его? Нет, брат, это пустое страдание. Распяли и распяли, только и всего, – а то, что тут Он сам правду узнал. Пока ходил Он по земле, был Он человек так себе, хороший, думал то да се, то да се. Вот человеки, вот поговорю, да вот научу, да устрою. Ну а как эти самые человеки потащили Его на крест, да кнутьями Его, тут Он и прозрел: «Ага, говорит, так вот оно какое дело». И взмолился: "Не могу Я такого страдания вынести. Думал Я, что просто это будет распятие, а это что же такое"… А Отец Ему: "Ничего, ничего, потерпи, Сынок, узнай правду-то, какова она". Вот тут Он и затосковал, да… да до сих пор и тоскует.

Савва: Тоскует?

Царь Ирод: Тоскует, парень».

96
{"b":"95867","o":1}