Штайн ткнул сапогом более позднюю жертву, партизана. Он тоже был разорван, кровь и ошметки ткани парили вокруг него. Это был тот, кто стрелял в них. Штaйн, должно быть, бросил первую гранату прямо ему под ноги.

- Капут, - сказал он, расстегивая брюки и мочась на труп.

Кранц повел их по узкой лестнице на верхний этаж. В самой большой из комнат было два окна, выходивших во внутренний двор. Защищенное место. Русские использовали его под полевой госпиталь. Убитых и раненых унесли, но у дальней стены было крысиное гнездо из окровавленных бинтов и повязок, переполненных контейнеров с грязными швами и хирургическим оборудованием, а также... конечностей. Несколько десятков ампутированных рук и ног, застывших, как говяжьи суставы. Они были аккуратно, почти скрупулезно, сложены в стопки, и в этом было что-то до такой степени абсурдное, что Люптманн почувствовал, как усмешка забралась ему в горло.

Кранц нашел кое-что получше конечностей: взрывной ранец. Такую штуку используют для разминирования бункеров. Если русские придут в каком-то количестве, они смогут поцеловать их на ночь.

- Они идут, - сказал Штайн, выглянув в окно.

Группа русских следовала за ними.

Люптманн присмотрелся, и да, они были там, пробирались сквозь деревья, освещенные бушующими пожарами, выскальзывали из сухого оврага, направляясь во двор. Со свойственной советским солдатам чрезмерной жестокостью вся группа бежала по снежным завалам, ведя огонь из автоматов и пистолетов-пулеметов по зданию, обильно поливая все на своем пути без видимой цели.

Один из них поскользнулся на льду, и, когда он попытался подняться, Штайн нажал на курок своего карабина, и его голова взорвалась, как водяной шар. Кранц поливал их из "Шмайсера", а Хольц сделал несколько выстрелов. Трое русских были убиты, остальные побежали обратно в овраг. Но один, то ли самоубийца, то ли одурманенный пропагандой, снова побежал к зданию, стреляя из своего оружия. Штайн бросил в него гранату, и солдат не заметил, как она прилетела. Граната взорвалась в воздухе прямо перед ним, осыпав его осколками. Люптманн видел, как это произошло, и снова поразился абсурдности ситуации. Ужасной, да, но и мрачновато-юмористической. Ведь граната, взорвавшись со вспышкой света и изрыгающим ревом, оторвала человеку руки так, что казалось, будто он сам их выбросил. Никто не был удивлен больше, чем он сам. Он закричал и упал, пролетев футов десять, красный и разорванный.

Штайн безудержно хохотал.

Потом начал Хольц, и даже старый, угрюмый Кранц начал хихикать. О, война высосала их досуха, опустошила, и вот что осталось: потрепанные, изможденные механизмы, которые находили такую резню забавной. Люптманн тоже рассмеялся, презирая себя за это, но все равно рассмеялся.

- Мы либо уходим сейчас, либо ждем, пока они не приведут подкрепление, - сказал Штайн.

- Мы подождем, - сказал Кранц. - Нам нужно немного отдохнуть.

Внизу послышался хруст снега. Одинокий солдат попытался пересечь двор, за ним последовали двое или трое. На этот раз они не стреляли; они подкрались к зданию. Штайн, все еще смеясь, подошел к груде конечностей, схватил две руки и умелыми бросками уложил двух солдат. Они вскочили на ноги, увидели, что было брошено, и отступили. Но в это время Кранц и Хольц принялись за дело, забрасывая их отступающих замороженными конечностями.

Это было безумие, это было жутко, и, будучи таковым, это был чистый, без примесей Сталинград.

После этого они ждали. Может быть, минут двадцать или тридцать, курили, шутили, перебрасывались оскорблениями друг с другом, несмотря на то, что видели и делали, и на то, что русские, несомненно, все еще были там, возможно, ожидая танк, чтобы разгромить здание.

И тут раздался звук, который заставил их всех замолчать. Не грохот больших орудий, не падающие бомбы, от которых здание время от времени содрогалось, выбивая пыль из стропил... нет, не война, а что-то другое. Нечто гораздо худшее: долгий, низкий вой, эхом прокатившийся по морозной местности.

Зверь. Вульф.

Он возвестил о своем появлении, как труба возвещает о появлении армии. Русские в овраге начали стрелять, кричать, и не было никаких сомнений, что среди них было это чудовище. Крики и смерть продолжались еще некоторое время. А потом раздались лишь звуки жевания и мокрого разрывания, кости разгрызались в поисках соленого костного мозга, а головы открывались, как консервные банки.

- Оно идет за нами, - сказал Люптманн.

Они смотрели друг на друга в прохладном лунном свете. Ходячие трупы, не элитные солдаты 6-й, пронесшиеся по Франции и Нидерландам, а просто падальщики, живущие за счет трупов Сталинграда. Они сражались упорно и слишком долго, в итоге были брошены Гитлером умирать под обломками. Они жили сырой кониной и иногда жареной собакой. И все же они жили, и не ради какого-то великого идеала, изложенного в шикарной берлинской гостиной, а друг для друга. Братья, связанные кровавой пуповиной войны. И теперь, они знали, они умрут вместе.

Оно было внизу.

Они слышали, как оно пыхтит, скрежещет зубами, чувствовали, как от него исходит запах свежей крови и хорошо прожаренного мяса. Животное и человек, ни то, ни другое, ни третье, и еще что-то отвратительное за пределами всего этого.

Штайн встал.

- Прощайте, братья мои, сегодня я убью зверя. Я делаю это ради себя и ради вас. Но не ради этой свиньи, Гитлера... К черту Гитлера, говорю я.

Это был отрезвляющий момент. Штайн, это развратное человекообразное животное, с таким непристойным наслаждением убивавшее врагов, собирался встретиться со зверем. Умереть за других. И что можно было сказать в ответ на это?

Ничего.

Он побежал вниз по лестнице, а зверь завыл от ярости. Кранц схватил свой "Шмайсер" и тоже побежал вниз. Хольц не мог, он был в ужасе. Но Люптманн пошел. Он спустился как раз вовремя, чтобы увидеть в отраженном свете костра, как Вульф схватил Штайна. Он был огромным, сгорбленным, как тролль из сказки, но ростом не меньше семи футов^[5], потный, в крови и с дурным запахом. Глаза его горели, как красные лампы, отражая серебристый лунный свет. Штайн выпустил в него несколько патронов, и он зарычал от злости. Оно выбило винтовку у него из рук, отхватив ему руки по локоть своими когтями, похожими на острые как бритва ножницы. Затем оно завыло и схватило Штайна, вонзило свои длинные желтые зубы ему в горло, едва не оторвав голову. Оно держало его разорванное на куски тело в воздухе, трясло его, позволяя его горячей крови литься на него в каком-то извращенном крещении, раскрыв пасть и высунув язык, из его горла вырывался безумный гиеноподобный смех.

Кранц закричал и бросился на него со штыком, закрепленным на русской винтовке, пробив его насквозь. Зверь отбросил его в сторону, рассекая брюхо. Зверь издал злобное, обманное рычание.

Люптманн всадил в него три патрона, и оно, пошатываясь, с яростным воплем выскочило наружу.

Он втащил Кранца обратно на лестницу, попытался докричаться до него, но Кранц не дал ему этого сделать.

- С меня хватит, старина, просто хватит, - проворчал он. - Теперь возьми мой кейс с картами, а Хольц... дорогой Хольц... вы оба выпрыгните из окна. Но сначала отдайте мне взрывной ранец, а?

Люптманн понял.

Чудовище завыло внизу и стало подниматься по ступенькам. Оно было таким огромным, что ему пришлось склонить голову, чтобы войти в дверь.

- Правильно, ты, уродливая куча дерьма, - сказал Кранц. - Приди и возьми меня, приди и возьми меня, Вульф...

Зверя не нужно было уговаривать. Его мозг, наполненный голодом и жаждой смерти, был прост и незатейлив, мозг рептилии: есть и убивать, рвать и кромсать. От него исходило ужасное, горячее зловоние, напомнившее Люптманну запах тигриного логова: мясо, кровь, пожелтевшие кости, грязная солома, разгрызенные внутренности и воспоминания о первобытной дикости. Зверь шел вперед, кровь капала с его испачканной и лохматой шкуры с прогорклым запахом. Его морда окрасилась в красный цвет, с кинжалов зубов капала кровь. Оно прыгнуло на Кранца и ткнулось рылом ему в лицо. Оно наслаждалось убийством, да, но оно питалось страданиями и ужасом, которые оно вызывало в своей жертве, оно наполняло себя этим и злорадствовало.