– Время в пути – сколько?

– Как пойдет.

– Ну вот, теперь все ясно. Хоть не домой с поджатым хвостом.

Разговоры стихли, и кто-то в командирском углу задушевно сказал:

– А что-то давно не звучал этот, модный, Рах… как его там. Пластинки в шторм не побились?

И мы опять услышали звон рояльных клавиш под вашими, Сергей Васильевич, пальцами.

А, как я вам и говорил, если бы этой музыки не было, то дальнейшие события пошли бы хоть на миллиметр, но по-другому.

А пошли они вот как: ко мне подошел Шкура. Или, точнее, сигнальщик какой-то статьи… в этих статьях я путался тогда, путаюсь и сейчас. А сигнальщики – что важно для понимания последующих событий – грамотные люди, которые знают все, потому что читают все эти завораживающие мигания огней на мачтах.

Итак, вот он, Шкура – Федор Шкура, человек, умеющий держаться с достоинством. С одной стороны, «дозвольте обратиться», с другой – никаких вашбродей, даже несжеванного «вашего благородия», а просто «господин Немоляев».

И обратился он ко мне с предложением, которое просто нельзя было отвергнуть.

– Господин Немоляев, матросы сейчас очень взбудоражены. Читают все, говорят обо всем. Читают вас в «Ниве». И возникла к вам просьба – пойти к нам и поговорить. О чем угодно. Обо всем.

Тут я застыдился. Уже который месяц я упрекал себя – нельзя жаться к офицерской кормовой части крейсера, надо научиться говорить с матросами, особенно если ты собрался пробуждать, вместе с первыми умами империи, лучшее в этой империи. То есть один или два раза я даже пересиливал себя и шел вниз. Но каждый раз проклятая застенчивость задавала мне вопрос: а это как? Ты опять пойдешь в кочегарку, в трюм, скажешь среди пахнущей маслом и углем духоты: ну как живете, братцы? И они так к тебе и кинутся открывать душу.

– Видите ли, господин Шкура… эм-м-м… но рассказывать обо всем слишком легко. Давайте подумаем… мои очерки, вы говорите… чем я занят в жизни – а я смотрю на людей вокруг себя, тех, кто создает смысл жизни. То есть – на литераторов, поэтов. И раз так…

И раз так, то тем же вечером я воспользовался наконец давно данным мне Лебедевым разрешением ходить по всему крейсеру и говорить с кем угодно. Все свободные от вахты были здесь, кроме одного члена команды; история с его отсутствием прозвучала громко только на следующий день. Все были здесь, потому что, несмотря на общий развал и шатания, никто в эскадре не нарушал пока приказа адмирала – с наступлением темноты все сообщения между кораблями прекращаются, никто не едет на берег, с бортов спускаются противоминные сетки, вахтенные начеку.

Я думал, что окажусь на жилых палубах, где множество коконов – то есть коек матросов – и меж ними подвесные столы, там пьют чай и читают. Россия неграмотна, говорите вы; но на наших кораблях читают все подряд, старики говорят, что никогда у народа не было такой жадности к знаниям. И здесь грамотные – ценные люди, они читают вслух прочим. Грамотных на кораблях, кстати, очень много.

Но меня повели на батарейную палубу, я устроился с оглядкой на мощную казенную часть какого-то орудия. Здесь был воздух. Во многих помещениях корабля такового не обнаруживалось, крейсер за день раскалялся до безумия. И первое, что встречало человека в душных переходах – это запахи, самые неприятные.

А я как раз тогда начал заниматься смешным делом, на которое натолкнула меня Инесса с ее Regent de France. Дело в том, что я как-то хорошо запомнил запах того разгоряченного персонажа, который стаскивал с меня в гальюне рубашку и рассматривал мои родинки. И сейчас я попросту принюхивался ко всем и каждому – и пока что того запаха не обнаруживал; сразу скажу, не обнаружил его и здесь, хотя, по правде, к матросам в задних рядах не приближался.

– Знаете, вашбродь, что такое снаряд для двенадцатидюймовых? Это двадцать пудов. Полузаряд пороха – десять пудов. У нас тут послабже, калибр не тот. Не-ет, человек такое не подымет. Гидравлика, электричество, вашбродь. Вон оттуда, по элеваторной трубе, из бомбовых погребов, с самого дна возносится. Ну вот, все собрались. Начинайте, вашбродь.

Что ж, я этого хотел – я это получил.

– Уважаемые господа, я буду говорить с вами о смысле поэзии. Почему во всех странах во все времена поэт – это божий человек?

Я увидел, что к нам присоединился отец Петр; интересно, что он мне потом скажет насчет ереси и прочего.

– А что же такого делает поэт? А он всего-то ищет и находит слова. Но что такое слово? Почему в Евангелии от Иоанна сказано, что слово – это бог?

Священник кивнул и расслабился.

– А потому, что слово отличает нас от зверя. Зверь чувствует то же, что и мы. Но он не может чувство превратить в речь, это удел созданий, к которым прикоснулась рука бога. То есть нас. И вот слово… мы же эти слова все знаем… но вдруг находится человек, который эти слова соединяет так, что мы говорим себе: да я ведь это чувствовал, да я ведь это знал, но сказать не мог – а он может. Он от божественного корня. И вот вам человек по фамилии Бальмонт…

Я обвел всех взглядом: ни одной ироничной улыбки, ни одной скучающей физиономии. Максимум – каменные лица, подсвеченные красными глазами цигарок.

– Давайте посмотрим, как Бальмонт рождает чудо. Вы скажете – я же знаю все эти слова. Но почему я не мог их соединить вместе так, как умеет эти сделать он?

И в батарейной палубе зазвучало то, чего здесь не было никогда:

Что было дальше, когда мы поговорили о Кощеях и царевнах, о том, что с нами всеми будет дальше, и о том, зачем нам плыть на Дальний Восток: дальше была проза. Упоенный матросским чаем (они не знали, как еще меня отблагодарить), я попросил показать матросский же, то есть ближайший, гальюн.

И в очередной раз убедился, что гальюны для меня – опасное место, по крайней мере на этом корабле.

Потому что там сверху прочих лежала бумажка, по цвету и прочему облику – точно как одна из украденных у меня прокламаций. Я ее и схватил, чтобы это подтвердить – а вот нет, то была хоть и прокламация, но совсем другая. И это был лишь обрывок.

Но смысл оборванных строчек был до предела ясным и пугающим:

Мне хватило секунды, чтобы понять смысл этих слов и судорожно спрятать бумажку в нагрудный карман. После чего мне уже было не до поэзии. Надо было: дойти с этой бомбой на груди до каюты; подумать о том, как отдать гальюнный обрывок… кому? Да Лебедеву же. Но обставить все так, чтобы никто не догадался, что это сделал именно я.

Потому что когда на корабле начинается бунт, с целью угона его «в нейтральный порт», то тут жалеть не будут (особенно «кровососов»), и одними мелкими порезами не обойтись.

«Когда?» – вот был еще один важный вопрос, переводившийся так: сколько у меня – у всех нас – времени.