Он помахал зажатым в руке бокалом перед носом Пруэтта, тот вылил из бутылки остатки вина и сделал знак официанту принести еще.

— Что ж, я рад, что хоть в отношении доброго вина ты проявляешь здоровый инстинкт, — сказал Лайонз. — Вот мы говорили об учебниках, и ты понес чепуху о ветеранах, которые их написали. Тут-то ты и ошибаешься, Кипяток.

Пруэтт поморщился.

— Твоя ошибка в том, что ты принимаешь учебник за конечную истину. А он и рядом не лежал с этой истиной и никогда не станет ею. Потому-то мы все переписываем их, меняем, дополняем. Ведь до сих пор превосходные летчики, налетавшие по двадцать тысяч часов, гибнут и гибнут, и учебники ни в чем не могут им помочь. Учебники, мой юный друг, они дают общее направление. И то лишь до определенной точки, — а уж дальше ищи дорогу сам. И твоей партой становится кабина самолета.

Он поднял кверху палец, и Пруэтт задрал голову.

— Вот-вот, правильно, — ласково сказал Лайонз. — Там, только там — настоящая школа.

Потом они поехали на аэродром, где Пруэтт оставил свою машину. Он уже было захлопнул дверцу, когда Лайонз поманил его.

— Сколько тебе еще осталось до явки на службу? — спросил он.

— Примерно шесть — семь недель, — ответил Пруэтт.

— Времени маловато, но можно попытаться кое-что сделать до твоего возвращения к этим железным уродам, на которых вы там летаете.

Лайонз задумался; Пруэтт молча ждал, что он скажет. Наконец Лайонз посмотрел на него в упор.

— Приезжай-ка завтра утром, — сказал он. — Будь здесь в шесть… ровно.

Пруэтт не успел раскрыть рта, как машина Лайонза с ревом унеслась.

«Долгий же был сегодня день, — размышлял он по дороге домой. — „Кипяток“ Пруэтт. Да, Лайонз яснее ясного дал понять, что я еще совсем молокосос. Черт побери, умеет же летать этот старик!»

На другое утро он был на аэродроме в половине шестого. Еще до приезда Лайонза Пруэтт вывел «Стирман» из ангара. Он промыл отстойник и тщательно осмотрел самолет. Когда Лайонз подошел к ангару, Пруэтт низко поклонился и произнес нараспев:

— Приветствую тебя, о Учитель! Твой ученик ожидает тебя.

Лайонз улыбнулся ему.

— На лету хватаешь, Кипяток. По крайней мере ведешь себя как надо. — Он посмотрел на «Стирман». — Все проверено?

— Самолет готов.

— Хорошо. Зато я не готов. — Он кинул Пруэтту связку ключей. — Открой кабинет и приготовь кофе. С этого надо начинать, если хочешь стать настоящим летчиком.

И он исчез в ангаре.

Шесть недель Лайонз муштровал Пруэтта. Он не давал ему спуску ни в чем, не принимал никаких отговорок, орал и ругался при малейшем нарушении приказов.

Он был беспощаден и умел своими стариковскими колкостями доводить Пруэтта до белого каления. А когда это случалось и Пруэтт начинал багроветь от ярости, он вытягивал шею и, заглядывая Пруэтту в глаза, говорил голосом, жестким, как наждачная бумага:

— Что с тобой, Кипяток? Обижаешься? Ну да, ты же великий летчик! Ты знаешь все на свете! Может, — фыркнув, добавлял он, — ты сам хочешь меня поучить? Попробуй, Кипяток, а?

И всякий раз Пруэтт вовремя умерял свой пыл и не доводил дело до перебранки. Он понимал, что это тоже элемент его закалки, как и все остальное. Лайонз подзуживал его при всяком удобном случае как на земле, так и в воздухе. Как — то после выполнения серии фигур он довел своего ученика до того, что тот чуть не задохнулся от ярости.

Лайонз тотчас передал ему управление самолетом.

— Ладно, Кипяток, раз уж ты сегодня такой зверь, посмотрим, как ты справишься…

Он с блеском и в невообразимом темпе выполнил несколько труднейших фигур и велел Пруэтту повторить их с абсолютной точностью. Пруэтт попытался, но потерпел неудачу — он весь горел от злости. Он сорвал гнев на самолете, и тот, конечно, шкандыбал, как грузовик по плохой дороге. Лайонз то и дело выражал свое отвращение — он хватал ручку и принимался с силой дергать ее взад и вперед, так что ручка Пруэтта бешено дубасила его по бедрам и коленям.

Наутро Пруэтт обнаружил, что ноги у него все в синяках и ссадинах. К удовольствию Лайонза, Пруэтт подошел к нему в кабинете и потребовал разговора начистоту. Он спросил своего наставника, намеренно ли тот изводит его, старается привести в ярость.

— С чего это ты взял? — подозрительно ласково спросил Лайонз.

— А с того, черт бы вас побрал, что вы всегда передаетете мне ручку после нашей стычки и требуете, чтобы я выполнял все эти фигуры, хотя чертовски хорошо знаете, что хуже момента… — он внезапно смолк. — Понял я в чем дело, — закончил он спокойно.

— Что ты понял?

Пруэтт выглядел нашкодившим мальчишкой.

— Да, жало у вас отточенное.

— У меня? — удивился Лайонз.

— Да, да, у вас. У вас, старый озорник! Теперь я понимаю, как вы надо мной издевались все это время. Да вы просто из кожи вон лезли, только бы взбесить меня!

— И, как ты заметил… — Лайонз вогнал жало поглубже, — мне это совсем неплохо удавалось. Что же ты еще сегодня усвоил, Кипяток?

— Вы и сами прекрасно знаете, что я усвоил.

— Верно, Кипяток. Ты даешь волю гневу и уже себя не помнишь. Ты становишься просто ослом, забываешь, что ты умелый летчик. А самолет ты вел так, будто пинал собаку, которая пустила тебе струю на новые брюки. Если ты допустишь такое в бою, быть тебе покойником, Кипяток, — сказал он медленно, не повышая голоса. — Успокоишься навеки.

Пруэтт плюхнулся на стул и махнул рукой.

— Ладно, Эд, — смущенно вздохнул он, — урок я усвоил.

— Так и порешим, мистер Пруэтт, что некий мистер Кипяток изволил навсегда покинуть эту территорию. Лайонз протянул руку, и Пруэтт крепко пожал ее.

До отъезда Пруэтта оставалось три недели, и они не пропускали ни одного летного дня. Лайонз больше не подзуживал, они работали много и упорно. Пруэтт понимал, какой бесценный дар он получает от Лайонза. Тот учил Пруэтта лучшему из всего, чем владел сам. Немногим выпадала такая удача.

В отличие от многих летчиков Пруэтт не знал, что такое головокружение. Ему просто нравилось вертеться и кувыркаться, он любил все эти штопоры, бочки, развороты, пике. А Лайонз… Если он был груб и прежде, то теперь стал сущим зверем. Впрочем, Пруэтта теперь не обижали ни окрики, ни сквернословие. Лайонз выжимал из него все силы, и это уже само по себе было величайшим комплиментом, на который мог рассчитывать молодой летчик. Это могло означать только одно — Лайонз считал, что он способен бороться за совершенство, рваться к этой недосягаемой, но вечно желанной вершине. Да, способен, — но еще не достиг…

Как летчик-истребитель ВВС, Пруэтт был превосходно подготовлен к слепым полетам. Он летал вслепую умело и уверенно, следя по приборам за внешним миром, скрытым облаками и туманом. Ему был присущ особый талант: он умел почти бессознательно отключать свое восприятие внешнего мира, ограничивая себя той вселенной, которая замыкалась колпаком кабины и давала о себе знать светящимися циферблатами и стрелками. Еще в училище инструкторы не скрывали своего удивления перед этим искусством.

Но восхищались инструкторы, а не Лайонз. До отъезда Пруэтта Лайонз успел преподать ему еще один жестокий урок, который впоследствии сослужил ему неоценимую службу. Учебные самолеты и истребители ВВС, на которых летал Пруэтт, были оснащены большим числом приборов; надо было только раз научиться пользоваться ими, а там уже дело обстояло относительно просто.

Лайонз надел на колпак передней кабины темный чехол. Пруэтт воззрился на пустую приборную доску. Лайонз закрыл авиагоризонт, курсовой гироскоп, все приборы приводной навигации. Он оставил Пруэтту только магнитный компас, указатель воздушной скорости, альтиметр и старый примитивный уровень для определения виражей и разворотов. Короче, ни одного гироскопического прибора ему оставлено не было.

Когда Лайонз передал ему управление, альтиметр показывал высоту две тысячи четыреста метров. Пруэтт под темным колпаком выполнял команды, менял курс полета, набирал высоту и пикировал. Команды Лайонза требовали все более и более крутых разворотов, все более частых перемен курса. Потом команды посыпались одна за другой; Пруэтт не успевал выполнить одной, как уже раздавалась следующая.