Ты неси, Двина, Двина-матушка,
Лодьи быстрые, лодьи русские,
Да к великому граду Полоцку,
Где родные ждут, жёны-детушки.
Последние метры-сажени показались тяжелее, чем весь поход. Вроде, и вёсла взлетали быстрее, и вода речная забурлила-запенилась под носа́ми кораблей, а всё равно хотелось чуть ли не за борт сигануть да махнуть к долгожданному берегу вплавь. Хотя, пожалуй, и пробеги мы со Всеславом по воде, аки по́суху, никто бы и не удивился. Великого князя тут знали с детства, и подвиги его небывалые помнили наперечёт, детям рассказывали. Ну, не слово в слово, конечно, так, выборочно. Чтоб сон не пропал. И аппетит.
Рысь стоял за правым плечом, щуря светлые глаза на берег, который тоже давным-давно считал родным. Узнавая знакомые фигуры и голоса, радостно приветствовавшие возвращавшихся. Улыбаясь легко и счастливо. Но это не помешало бы ему, как и прежде, услышать щелчок тетивы и поймать стрелу, нацеленную в великого князя, лучшего друга, мечом, рукой, зубами или грудью.
На той самой пристани стоял тот же самый помост, что и в начале лета, когда уходили отсюда те же самые пять лодий, с теми же самыми стрелка́ми и нетопырями, что возвращались домой. Почти все.
Подтягивали за сброшенные канаты к пирсам лодьи гомонившие деловито, но радостно работные люди, крепкие, могучие, как сама земля, встречавшая вернувшихся сыно́в своих. Слетали с борто́в наши, помогая причалить остальным, выстраиваясь в коридор от свободного главного места на пристани к тому самому помосту, где высились фигуры отца Ивана и Буривоя. А между ними — Глебка, державший за руку Рогволда и Лесю. И Дарёна с Юркой на руках. Выпрыгнуть за борт мучительно долго корячившейся возле быков-опор причала лодьи остро захотелось даже мне. Ладонь великого князя плясала по рукояти меча. Вторая намертво вцепилась в перевязь ножен на груди. Чтоб не начать махать родным.
И лишь когда спрыгнул легко со сходен на доски пристани Гнат следом за Варом, поднялся на борт и Всеслав.
— Благодарю тебя, Двина-матушка, за путь добрый и подмогу по дороге, — поклонился он низко великой реке. — Слава и хвала вечная всем, кто помогал, учил, спасал и берёг в пути. Вечным и предвечным, живым и мёртвым. Слава!
Он раскинул руки, глядя на Деда-Солнце, на чистое голубое небо. И возглас его подхватил весь берег.
— Винюсь перед тобой, землица-матушка и батюшка Полоцк-град. Не вышло у меня всех мужей, братьев и сыно́в домой вернуть. Навидались лиха, довелось помахать железом острым, покидать вволю стрел калёных. Довелось и самим отведать вражьего угощения ядовитого. Не придумал я, как каждого уберечь, и в том винюсь честно, как предками заповедано. И не ступлю на родную землю вовек, коли решишь изгнать меня, никчёмного, люд добрый Полоцка-града.
И Чародей склонил покаянно голову, ожидая решения земли, города и его жителей. Как делали до него сотни, тысячи раз князья и вожди русов, воротившись с битвы. Нынче мало где следовали древнему обычаю. Здесь — не изменили и не изменяли ему.
— Полоцк приветствует тебя, великий князь Всеслав! — раздался с берега неожиданный ответ. Неожиданный потому, что прозвучал хором из двух мощных голосов, патриарха и волхва. И потому, что имя княжье прозвучало с еле уловимой паузой, в два слога будто.
И весь город, что вывалил на берег, от тех, что по колено стоял в Двине, не уместившись на суше, до тех, кто бегом бежал от воро́т, грянули:
— ВСЕ-СЛА-А-АВ!..
Великий князь, оборотень и Чародей, поднял голову. И шагнул на доски сходен. Не сводя глаз с Дарёны, на лицо которой возвращался румянец. Отринь город вернувшегося из похода мужа, она ушла бы вслед за ним, не обернувшись. Они давно пообещали Деду-Солнцу, Двинской воде и жаркому пламени, что всегда будут смотреть в одну сторону. И оба клятву ту свято берегли.
— Здравствуй, Дара-Дарёна, Солнцем озарёна, — выдохнул он, чувствуя, как садится голос и перехватывает дыхание.
— Здравствуй, муж дорогой, сокол ясный, великий князь! — она склонилась перед ним, как было принято, крепко прижав к груди недовольно заворчавшего Юрку-Егорку. А когда поднялась — слёзы хлынули из глаз.
Всеслав прижал обоих к груди, бережно, осторожно, вдыхая едва не позабытые вдали от дома и такие долгожданные запахи. Свежая малинка. Травка-зубровка. Мёд и парное молоко. То, за что он был готов убивать и умирать. Тех, ради кого он жил на свете. Тех, кто дождались мужа и отца. Ладонь, привыкшая к рукояти меча и веслу, гладила по накрытой платком голове жену. Невесомая заморская ткань норовила зацепиться за грубую кожу.
— Здрав будь, отец! С возвращением! — звенящим голосом произнёс Глеб.
Странно, одно лето дома не были, а он едва ли не на голову вымахал, да в плечах заметно шире стал. Я вспомнил, что и мой старший так же стрельнул. Мне в тот год пришлось брать дежурств больше обычного — к августу стало понятно, что в школу ему идти не в чем, из всего вырос. Каникулы-то в деревне проводил, там что под руку подвернулось, то и гардероб, но в десятый класс идти в дедовых брюках и старом кителе, моих трениках и тельняшке было не с руки. Съездили в столицу, на тот жуткий Вавилон в Северном Измайлово, срядили парня. Точно, он ещё хвастался-гордился, что с метра шестидесяти четырёх почти до метра восьмидесяти вырос. А я ещё, помню, велел жене ему гематогенки покупать и студень-холодец варить почаще. Они же, детки, когда так в рост ударяются, внутренности за наружностями не поспевают у них. Вроде, с виду дядя с усами, пусть и редкими, а внутри мальчишка прежний. Только с голодухи или с устатку в обморок брякнуться может, по себе помню. Этот вон, княжич, хоть и бодрится, вроде, а тоже бледненький с лица…
— Здравствуй, сынок, здравствуйте, родные мои! — Всеслав распахнул объятия, и к Дарёне с Юркой забежали ещё трое.
Леся заливалась слезами, хоть и старалась держаться до последнего. Теперь же всхлипывала и вздыхала прерывисто, повиснув на локте. Волька, глядя на неё, тоже выкатил губу́, готовясь поддержать любимую старшую сестрёнку. Завозился-захныкал на руках матери Юрка, как все маленькие дети чутко поймав общее настроение. Дрогнул чуть подбородок у Глебки, ещё чуть заметно пухловатый, покрытый пушком будущей бороды. И этим добил Всеслава окончательно.
— А-а-атставить слёзы! — гаркнул он, как заправский ротный старшина. Предварительно чуть отступив, чтоб не оглушить детей, и улыбнувшись, чтоб не пугать взрослых. — Раньше не надо было плакать, а теперь и вовсе не́ с чего. Вот они мы, живые и здоровые! Напугаемся сейчас бабьих слёз, да обратно уплывём со всем добром.
— Я тте уплыву! — Дарёна взрыкнула волчицей, быстрым движением всучила пискнувшего Егорку оторопевшей было Лесе, прижалась к мужу и крепко поцеловала. Долго. А потом с видом лучшей примерной ученицы встала рядом, впихнув руку ему под локоть и крепко прижав к тугой груди. Казалось, что чувствовалось, как колотилось в ней сердце. Располагавшееся, я точно помнил, с другой стороны.
— Здрав будь, княже! — по очереди прогудели и волхв с патриархом, терпеливо дождавшись, пока стая Всеславичей чуть отступит от вожака. Дарёна с явной неохотой выпростала руку из-под мужнина локтя, давая тому обняться со старейшинами, с друзьями.
— Ладно ли всё дома, отцы? — громко спросил Чародей, продолжая традиционную процедуру возвращения, «принимая дела».
— Дома всё ладно, мир да покой, с Божьей помощью — кивнул степенно отец Иван.
— Хранили люди твои землю и округу, как и условлено было, — поддержал коллегу Буривой.
— Поговаривают, не только округу? — покосился Всеслав на стоявших на краю помоста, вместе с сотниками и первыми людьми города, Гарасима и Ставра в привычном нагрудном кармашке.
Косматый древлянский медведь, по случаю праздника нарядный, причёсанный, с патлами, вроде как даже маслицем смазанными, от чего стало только хуже, мгновенно воздел очи к небу, занявшись изучением ближнего облака. Стар из его разгрузки проделал то же самое, надев точно такую же легкомысленно-отсутствующую морду прямо поверх привычного лица старого убийцы. И на облачко уставился на то же самое, будто других не было. Только что насвистывать не стали оба. Рысь за плечом князя хрюкнул, но сделал вид, что закашлялся.
