– Значит, губернатор, вы обвиняете во всем…
– Никого конкретно. Но Фонд имеет огромное влияние на общество в нашей стране, и если у Говардса нет чувства социальной ответственности, каковое должно сопровождать власть… что ж, тогда он – оппортунист. И тут мы оба очень хорошо знаем, мистер Баррон (болезненно-сахарная улыбка в адрес оппортуниста Джека), что оппортунист ровно так же виновен, как и расисты вместе с сегрегаторами, коим безразличие позволяет процветать.
«Пара серег Говардсу, – подумал Грин, – и пара серег тебе, сестричка Джекки».
Джек Баррон улыбнулся, как бы транслируя: «Что ж, если вы так считаете…» – это была его фирменная улыбка. Грин увидел, что Джек отдал ему три четверти экрана: пролетарии видят Люка Грина, пока слушают, что говорит Джек Баррон. Почему бы тебе не включить свой умный бледный мозг для чего-то действительно важного, ты, оппортунистище?
– Итак, из того, что вы сказали, губернатор Грин, – сказал Джек тоном «подведем итоги и попрощаемся, потому что скоро реклама», – следует: сам характер Фонда бессмертия таков, что расовая дискриминация будет следовать за его действиями по пятам, и не важно, является ли это частью официальной политики – я правильно понимаю? Было ли мистеру Джонсону отказано в контракте на спячку, потому что он негр, или потому, что его финансы и впрямь недостаточны в соответствии с критериями Фонда, – эти критерии, произвольно установленные мистером Бенедиктом Говардсом, на самом деле являются формой расовой дискриминации?
– Именно так! – воскликнул Лукас Грин (последнее слово может быть за тобой, но ты не сможешь вложить его в рот этому негру, Джек). – По крайней мере, до сих пор (и Джек, сидя на своем заборе, ты можешь уменьшить меня до четверти экрана, но я все равно продолжу, хоть у кого-то должен быть запасной мозг вместо яиц). Но дело-то не только и не столько в дискриминации чернокожих. Само существование частной компании гибернации, устанавливающей за услуги очень высокие цены, дискриминирует – черных, белых, бедных, очень бедных, шесть миллионов безработных американцев и двадцать миллионов американцев, работающих неполный рабочий день. Кто-то устанавливает цену в долларах за бессмертие, за человеческую жизнь, как если бы святой Петр вдруг поставил билетную кассу перед Вратами Рая. Но какое право имеет кто-либо контролировать чужие финансы и говорить: «Вы, сэр, можете иметь вечную жизнь. А ты, ты, бедняжка, когда ты умрешь, ты умрешь навсегда»? Каждый американец…
Внезапно Грин понял, что его больше нет в эфире. Экран его телевизора теперь был заполнен крупным планом Джека Баррона: прямая полоса губ, лукавые глаза. «Ну что ж, – подумал Грин, – по крайней мере, я успел сказать кое-что из того, что хотел».
– Спасибо, губернатор Грин, – сказал Джек Баррон. – Теперь мы все знаем, что вас беспокоит. Что и требовалось доказать! Говоря о хлебе, пришло время снова уступить место тем, кто платит за мой хлеб насущный. Но продолжай внимать, Америка, ибо мы скоро вернемся, чтобы подпалить стул еще под кем-нибудь… Как тебе сенатор Теодор Хеннеринг – соавтор законопроекта Хеннеринга-Бернштейна о монополии на гибернацию, считающий Фонд бессмертия замечательным со всех сторон явлением? Давайте узнаем, что думает наш добрый сенатор – после короткой рекламы.
Грин взволнованно уставился на «Шевроле», катящийся через экран. Если Хеннеринг будет публично оконфужен – возможно, этот блицкриг принесет победу! Джек был вполне способен, если бы захотел, разорвать Надеющегося Хенни на куски и бросить его собакам, тем передвинув счетчик в десяток-другой голосов в Сенате или в Палате представителей к нужной отметке. И тогда законопроект был бы обречен…
– Что, черт возьми, ты пытался сделать, Люк? – спросил Джек Баррон из видеофона. – Хочешь неприятностей с телекомпанией? У Говардса в кармане – аж два члена контрольной комиссии: мы оба это прекрасно знаем.
– Я пытаюсь заблокировать Закон о монополии на гибернацию, и мы оба это тоже знаем, сэр, – сказал ему Грин. – Ты же сам решил уделать Бенни, забыл? И ты можешь это сделать, Джек. Теперь ты можешь нарушить закон, урыв Тедди Хеннеринга. Прибей-ка его к стенке, друг, – и тогда можешь заодно казнить и меня.
– Прибить Тедди к стенке? – вскричал Джек Баррон. – Да ты совсем сдурел, друг мой. Мне всего-то было нужно, чтобы Говардс спустил немножко крови на публику. Усвоил от меня урок, но ни в коем случае не пострадал всерьез. Пара поверхностных царапинок – это все, что нам дозволено. Говардс может убить меня, когда захочет, если я ущипну его за яйца. Теперь я должен быть добр к Хеннерингу и позволить ему отыграть часть очков, потерянных Фондом, – иначе у меня будут проблемы с политикой. А я предпочитаю просто стравливать пар. Политика не мой конек.
– Ты хоть помнишь, кем был когда-то, Джек? – со вздохом спросил Грин.
– Я об этом вспоминаю каждый раз, когда у меня урчит в животе, чувак.
– В одном – выиграл, в другом – проиграл… так выходит, а, Джек? Когда-то у тебя были яйца, а не сила. Теперь, значит, сила есть – яиц не надо?
– Заткнись, Люк, – оборвал Джек Баррон. – У тебя-то есть миленькое местечко в твоем городке бонго-бонго. Позволь мне обустраивать свое…
– Нет, это ты заткнись, Джек, – бросил Грин и прервал звонок. «Заткнись и катись ко всем чертям, – добавил он про себя. – Старый-добрый Джек Баррон… что же случилось с тобой? Что случилось с Джеком времен Беркли, времен жизни с Сарой? Джеком, который был консерватор до мозга костей и сам себя называл «белый негритос»?.. Где этот человек сейчас?»
Грин вздохнул, потому что он знал, что произошло… что случилось со всеми квазибольшевистскими странствующими рыцарями, неприятелями войны, любителями негров, поборниками мира, счастливцами, не имеющими ничего – и ни в чем не нуждающимися, предпочитающими в качестве орудий против орд зла правду и красоту. Были годы, был голод, был Линдон, но однажды, справляя тридцатый день рождения, понимаешь – ты уже не ребенок, пришла пора заняться делом. Кто мог, тот ушел – ценой больших трудов.
Итак, Джек получил прозвище «Жук», большое телевизионное шоу, внимание народных масс – и потерял Сару, эту бедную живую реликвию, напоминающую о том, чего все мы лишились, ущербную женскую версию Питера Пэна, шлюху с золотым сердцем и подругу скорбящих. А Грин получил милое местечко в Эверсе, штат Миссисипи. «Белый негритос» – это ведь про него, лучше и не скажешь. Глупо уповать на то, что в голубом вертолете прилетит вдруг волшебник и вернет все на круги своя. Молодость в прошлом, и никому нет больше дела до тех чертовски счастливых и неприятных дней, когда мы думали, что можем перекроить мир, если за нами будет власть. Что ж, вот она, власть – у Джека она есть, да и у губернатора Грина тоже найдется, а вот яиц ни у кого не осталось. Такова оказалась цена.
Глупо было и думать, что Джек сыграет в супергероя и потеряет все из-за глупой блажи.
Вот ты сам, губернатор Грин, как бы поступил на его месте?
«Я бы сделал это, если бы мог, – подумал Лукас Грин, – если бы я был белым и если бы это принесло хоть какую-то пользу». Мазохист в душе велел ему оставить включенным телевизор. Он откинулся на спинку стула, наблюдая и уповая на человека, который мог бы что-то сделать, если бы нашел в себе силы. Человека, оппортунистски заигрывающего с подставной марионеткой Говардса, Хеннерингом.
Старый-добрый Джек Баррон – его…
«…больше нет, да, Люк? – подумал Джек, ожидая окончания рекламы. – Ты попытался вывести меня из себя и съесть этого тупого ублюдка Хеннеринга заживо. Поджарить ту самую рыбку, на которую ты сам давным-давно метил, Люк. Вот только Говардс за это с меня снимет голову, а не с тебя. Разорвать в клочья закон о монополии на гибернацию – о, идея отличная, только в сопутствующий ущерб придется списать мою карьеру. Ты, значит, думал, что я – камикадзе из старых-добрых времен Беркли, где царили сплошные правда-справедливость-мужество? Какой же ты конченый дурак, Люк. Никто не вкладывает нож в руку Джека Баррона, чтобы сделать харакири. Я уже давно заплатил свою цену, и в Дон Кихота больше не играю».
