– Обойдешься! – отрезала Маринка, усаживаясь на переднее сиденье.

Севка взял Ваньку под руку и повел к желтой «Волге». Машины тронулись с места, железные ворота и кирпичный забор нашей тюряги медленно поплыли назад. Я оглянулась, проводила взглядом чудесное видение и вздохнула:

– Не могу поверить...

– Не говори! – отозвалась безутешная Дунька. – Ни одного приличного платья с собой не взяла! А все из-за вас, кретинки!

– Заткни фонтан! – оборвала ее Маринка. – Надоела!

Дунька у нас не сильно избалованная. Она... как бы сказать... домовитая. Привыкает к вещам и готова тащить их с собой куда угодно. Салфеточки всякие, тапочки-носочки... Короче, вы поняли.

– У меня дома полный гардероб, – сказала я Дуньке. – Выберешь все, что захочешь.

– У меня грудь маленькая... – Дунька вдруг спохватилась, покосилась на водителя и покраснела.

– Грудь воспитаешь, – сказала Маринка, в свою очередь покосившись на водителя.

Тот даже бровью не повел: руки на руле, смотрит на дорогу, словно ничего не слышит.

Девчонки продолжили легкую перепалку, а я напряженно думала: интересно, как-то нас встретит мой драгоценный папаша?

Отца я вижу очень редко. Раньше он был нейрохирургом, но переключился на пластические операции. Папашка постоянно разъезжает по миру – так и рыщет, где бы повысить собственную квалификацию! Одно из самых ярких воспоминаний детства: огромный письменный стол, а на нем куча распечатанных конвертов и заказных пакетов. Я смотрю на них с ужасом и отчаянно жалею бедного папочку, которому нужно всем ответить. Хотя на письма и приглашения отвечала мамочка. Как говорили знакомые, «посвятившая себя мужу».

Благородно. Жаль только, что родителям было не до ребенка. Воспитанием занимался дед. Единственный человек в доме, который меня любил. Черт! Похоже, что я жалуюсь! Ненавижу сопли!

Жаловаться мне не на что. Как говорит Севка: «Мне бы ваши проблемы». Сыта, обута, одета, что еще нужно? Немного. Всего-навсего, чтобы меня хоть кто-то любил. Размечталась, да?

Не скажу, что домой мне очень хочется. С другой стороны, я каждый раз еду туда с чувством неясной надежды. На что? На то, что папашка наконец обретет стопроцентное зрение и поймет, с кем связался? На то, что новоявленная мамашка окажется к моему приезду на улице? Эта мысль особенно греет мне душу. Представляю картину кисти Репина: ворота нашего дома, а перед ними бесчисленные чемоданы и баулы с тряпками. На них восседает моя уже бывшая мамашка и заливается горючими слезами. А папашка берет меня за руку и, пряча глаза, говорит:

– Прости меня, Улька. Сам не понимаю, как я мог быть таким идиотом?

Ну, а дальше, как в сказке: мы миримся и живем долго и счастливо. Скажете, так не бывает? Это я и без вас знаю!

Мой папашка почему-то никогда не смотрит мне в глаза. Интересно, почему? Понятия не имею! То ли чувствует себя виноватым, то ли я ему неприятна. Скорее всего, второе. Новая жена ему мозоль в ушах натерла перечислением моих пороков. Ради справедливости хочу сказать, что повод я ей даю, и нередко.

За безрадостными мыслями я не заметила, как машина остановилась у ворот нашего старого дачного поселка. Маринка толкнула меня в бок, и я очнулась.

– Приехали?

– Это мы у тебя должны спросить! – ответила Дунька насмешливо.

Я наклонилась к окошку. Старые железные ворота с красноармейской звездой я помню с детства. Дачу построил мой дед, как выражается Ванька, «старый партократ». Дед в свое время занимал неплохую должность, но тогда воровство считалось серьезным преступлением. Поэтому дом, который построил дед, на фоне нынешних рублевских особняков выглядит скромной хибаркой. Мне все равно. Я люблю свой дом потому, что с ним связаны самые лучшие воспоминания моей жизни: воспоминания детства.

Не знаю, почему отец не построил себе дачку на каком-нибудь престижном новорусском шоссе. Скорее всего, у него на это нет времени. Моя новая мамашка не устает нежно намекать мужу, что дом должен соответствовать высокому статусу ведущего пластического хирурга России. Я в глубине души очень надеюсь, что он даст себя уговорить. Тогда я смогу приезжать в дом моего деда не дважды в год, а гораздо чаще. Возможно, я здесь даже поселюсь.

– Ворота не открывают, – сказала Маринка сердито. – Выйди, разберись!

Я вылезла из машины и отправилась на охранный пункт.

– Откройте, пожалуйста! – попросила я громко, постучав в окошко.

Из динамика ответил незнакомый мужской голос:

– Пропуск выписан только на одну машину. А я вижу две.

– Это такси... – начала я.

– Ничего не знаю! – отрубил голос. – Если хозяйка дома выпишет разрешение на вторую машину, я ее пропущу!

И тут я сорвалась:

– Это она – хозяйка?! Она?! Приживалка чертова! Это мой дом! Ясно? Мой! Я тут хозяйка!..

Я кричала еще долго, почти ничего не соображая от злости. И только когда Маринка мягко взяла меня под локоток, а Дунька подняла со снега мои перчатки, я очнулась. Замолчала и огляделась кругом. Испуганный шофер такси вылез из машины и замер на месте. Ванька с Севкой спешили к нам, лица у них были смущенными. Шофер отцовской машины невозмутимо курил сигарету, словно ничего особенного на улице не происходит.

– Улька, не ершись, – сказала Дунька примирительно. – Не пускают – и черт с ним!

– Это мой дом! – сказала я упрямо, вытирая мокрые от слез глаза. И повторила: – Мой! – Я с ненавистью посмотрела на окошко охраны и постучала по динамику. Динамик чихнул и ожил.

– Слушаю вас.

– Ладно, – сказала я, с трудом удерживая слезы. – Мы сядем в одну машину. Открывайте ворота.

– Открою, как только уедет такси! – И динамик снова умер.

Я повернулась к друзьям.

– Сейчас вещи перетащим, – тут же сообразил Севка и, не дожидаясь моих указаний, кинулся к такси.

– Спасибо, – сказала я деревянным голосом. Подхватила с сугроба горсть снега и прижала к горячим щекам.

Дом, милый дом... С приездом!

Опустились ранние зимние сумерки, пошел крупный, словно новогодний, снег. Выходить на улицу не хотелось, но работа есть работа. Адонис отпросился у хозяйки якобы в магазин запчастей и выехал с территории поселка. На развилке, ведущей к трассе, его уже ждала «Газель» с тонированными стеклами.

Адонис аккуратно припарковал чужую машину у обочины и быстренько перебрался из одного теплого салона в другой.

Гомер встретил его вопросом:

– Почему не работает техника?

– Потому что не успел, – хмуро отозвался Адонис. – Целый день как белка в колесе: то хозяйку отвези в клинику, то хозяина в аэропорт... Замордовали, сволочи! А сегодня сам знаешь, детский день. Пока их забрал, пока привез, пока они разместились...

Гомер перебил его:

– Хозяйка ездила в клинику? Она что, больная?

Адонис пожал плечами:

– Да кто ее знает? Она меня с собой не звала, я в машине ждал.

Гомер недовольно пожевал губами. Адонис разглядывал его с веселым сочувствием. Бедолага. Старый, замшелый, никому не нужный пень. Когда-то был членом Союза писателей, сочинял идеологически выдержанные сказки и сам в них верил. Потом советская идеология накрылась медным тазиком, пришло время торжества базарной российской демократии. Перестроиться Гомеру не удалось: в его возрасте хребет костенеет и плохо гнется. Правильные книжки оказались невостребованными, писать другие он так и не научился. Пришлось перейти на вольные хлеба журналистики. Там, впрочем, тоже особо не баловали, гонораров хватало только на самое необходимое. А Гомер привык жить на широкую ногу. И не только сам привык, приучил к этому дочку, а та – свое чадо. Внучка Гомера учится в спецшколе, воспитанники которой разъезжают на крутых тачках в сопровождении телохранителей. Китайские джинсы у такой публики не приветствуются. Гомер крутился как ненормальный, пытаясь заработать внучке на гардероб, только, видно, не очень у него получается, раз подписался на «спецпроект».