– Сделай это быстро, – сказала я ровным голосом. – Я ничего не хочу видеть. Просто убей меня, и все.

– Уля! – позвал Севкин голос.

Чужие руки сделали попытку оторвать мои ладони от лица. Я молча сопротивлялась, отчаянно и яростно.

– Не трогай меня! – закричала я и упала на колени, по-прежнему плотно закрывая лицо.

– Нужно вызвать милицию, – сказал бесконечно усталый Севкин голос.

Я осмелилась открыть лицо, наклонилась и выглянула из-за Севкиных ног. В трех шагах от нас находился огромный заснеженный куст, а рядом с кустом лежала Дунька. Ее руки были подняты над головой, словно подруга просила пощады или собиралась сдаваться. Глаза открыты, волосы разметались по снегу. На куртке с левой стороны груди расплылось красное пятно. А рядом – пистолет, который Дунька купила на рынке. Тот самый «Макаров», который должен был спасти нам жизнь.

Я посмотрела на Севку.

– Нет, – ответил он на мой беззвучный вопрос. – Она не дышит.

Я глубоко вздохнула и легла ничком. Не потеряла сознание, не забилась в истерике, просто лежала на земле, закрыв глаза, и думала: «Как приятно прижиматься горячей щекой к холодному снегу! Как хорошо, что не нужно никуда торопиться! Как хорошо, что все наконец кончилось!»

Севка опустился на колени и лег рядом со мной. Минуту мы молчали, потом я с усилием оторвала себя от ледяной подушки. На себя мне было наплевать, но Севка!..

– Встань, – велела я.

Севка не ответил.

Я поднялась на ноги, наклонилась, схватила его за плечи и встряхнула изо всех своих слабых сил.

– Вставай! Слышишь? Я Дуньке обещала!

Севка не отвечал. Его голова безвольно болталась на шее, как у тряпичной куклы. Я перестала трясти тяжелое податливое тело, упала на колени. Подхватила Севкину голову и прижала ее к своему плечу.

Я не могу умереть. Сейчас не могу. Я обещала Дуньке.

– Севочка, – сказала я, как могла убедительно. – Нам нужно встать. Понимаешь?

Севка не ответил. Я немного подождала, потом подхватила приятеля под мышки и рванула на себя изо всех сил.

– А ну встать, трус! – закричала я так громко, что вспугнутая ворона ответила мне хриплым карканьем. – Встать! Кому говорят!

Я размахнулась и изо всей силы ударила Севку по лицу. Приятель охнул, схватился рукой за щеку. Его глаза ожили, обрели осмысленное выражение.

– Уль, ты чего?

– Ничего, – ответила я. – Нужно вызвать милицию. Вставай. Мобильник у тебя с собой?

Севка похлопал по груди. Достал из внутреннего кармана маленький плоский аппарат, вопросительно взглянул на меня.

– Звони сам, – сказала я и взглянула на мертвую подругу еще раз.

Только теперь я заметила, что рядом с Дунькой лежит белый бумажный квадратик, почти не видный на снегу. Надпись, сделанная черной пастой, резала глаза.

Я не стала подходить ближе. Я и так знала, что там написано. Всего одно предложение: «Третий день смерти».

– Как вы могли?! – Гомер не сдержался и перешел на крик. Только сейчас до него дошел смысл фразы, сказанной Одиссеем рано утром. – Как вы посмели так перегнуть палку?! Зачем вам понадобилась эта отвратительная инсценировка с двойником?! Хотели, чтобы девочка перед смертью окончательно сошла с ума?!

Одиссей слушал молча, не отрывая пристального взгляда от лица собеседника. Раньше Гомера мог напугать такой прицельный взгляд. Сейчас – нет. Он твердо решил выйти из игры.

– Вы высказались? – осведомился Одиссей, когда Гомер остановился, чтобы перевести дыхание.

– Еще нет, – ответил тот и достал из внутреннего кармана куртки толстую пачку денег, перетянутую резинкой. – Возьмите. Я больше не желаю участвовать в этом... людоедстве.

Одиссей не прикоснулся к деньгам, зажатым трясущейся старческой рукой. Бросил взгляд на парней в наушниках и вполголоса предложил:

– Давайте выйдем из машины. – Гомер дернулся, но Одиссей внушительно предупредил: – Это в ваших интересах.

Гомер с трудом распахнул тяжелую дверь и выпрыгнул из салона. Одиссей вышел следом за ним и захлопнул дверь. Сунул руки в карманы, окинул взглядом окрестности деревни под названием Окулово.

– Значит, так, – начал он размеренно. – Сейчас вы засунете эти деньги себе... в карман. Потом сядете в машину и начнете составлять дальнейший план. Даю подсказку: после убийства Лопухиной сладкая парочка наверняка решит перебраться в город. Подумайте, как мы можем обыграть последнюю смерть. Это должно быть сделано очень красиво. К тому же у вас появится шанс расквитаться со мной за это... людоедство. Как идея? Греет душу?

– Нет, – ответил Гомер. – Я больше не напишу ни одной строчки. Хватит с меня этих гнусностей.

– Хватит чего? – переспросил Одиссей. – Гнусностей? Фу, как грубо! Скажите, когда вы дали согласие сотрудничать с компетентными органами и осведомлять их о настроениях коллег, как вы это называли?

Гомер задохнулся. Удар был сокрушительным и отправил его в нокаут.

Это произошло в начале семидесятых. Его тогда признали «выездным» писателем и стали включать в составы культурных делегаций. Сначала, как водится, они осваивали пути в братские социалистические страны. Болгария, Польша, Румыния, Венгрия, ГДР, Югославия... А потом его пригласили на беседу в одно очень серьезное ведомство, где прямым текстом предложили бартер: писатель осведомляет сотрудников ведомства о настроениях участников делегаций, а взамен получает возможность почти беспрепятственно передвигаться по миру.

Он не столько соблазнился, сколько перетрусил. К тому же выяснилось, что он должен дать не только устное, но и письменное согласие. Собеседник клялся, что подобная документация никогда не попадется на глаза мисс Общественности, но писатель хорошо понимал: эти слова – всего лишь тринадцать капель валерьянки на ведро воды. Гарантий нет и быть не может. Он открыл рот, чтобы твердо отказаться, и... согласился. Даже подписал согласие на сотрудничество. «Оставил автограф», как выразился собеседник с профессиональным юмором.

Несколько дней после этого разговора писатель ходил как во сне: не соображая, что происходит. Однако ничего страшного не случилось, молния не поразила, гром не оглушил. А через две недели его неожиданно включили в состав делегации, отправляющейся в Англию. И впечатления, полученные от поездки, перевесили неприятный осадок.

Нельзя сказать, что он регулярно стучал на коллег. Напротив, старался обходить острые углы и в доверительные беседы не вступал. Но один раз...

Даже через столько лет Гомера пробрала ледяная дрожь при этом воспоминании. Один из участников будущей поездки в Бельгию неожиданно проговорился, что собирается стать «невозвращенцем». Писатель промучился всю ночь, лихорадочно соображая: стукнуть или нет? И стукнул опять-таки не по идейным соображениям, а из чувства самосохранения. Вдруг откровенный разговор – только часть плана по проверке самого Гомера, а болтун – точно такой же внештатный осведомитель, как и он. Не зря же человеку даны такие привилегии!

Он утвердился в этой мысли и сообщил о разговоре «куратору». В полной уверенности, что собеседнику ровным счетом ничего не грозит. Ну, в крайнем случае, не пустят в Бельгию, подумаешь, большая важность!

Однако все получилось по-другому. Откровенного собеседника сунули в психушку, накачали психотропными препаратами и превратили в «растение».

– О чем задумались? – спросил Одиссей.

Гомер очнулся, взглянул на него безумными глазами.

– Вы не имеете права...

Он запнулся. Сердце прошила раскаленная игла. Гомер схватился за грудь, не отрывая от Одиссея широко распахнутых глаз. Красивое лицо стало уходить в темноту. «Странно, – успел подумать Гомер, – до ночи еще далеко»...

Он рухнул в снег плашмя. Одиссей рванул к упавшему, перевернул на спину, достал из кармана бесполезный пузырек с валидолом. Из машины выпрыгнули дежурные парни в наушниках.