А впрочем, чего это она опять вопросами разошлась, все равно ответов на них не получит. Да и не ей судить о любви, какой она может быть, а какой не может. Сама-то в себе страстей подобных отродясь не носила, так уж сложилась жизнь, ничего не поделаешь. Всегда была серой мышкой, даже по молодости, отсвечивала бледной тенью сестры-красавицы, замужем никогда не была. Хотя о ребеночке втайне мечталось, конечно же. И когда Левушка родился, все свои мечты реализовала на нем, дорогом племяннике, в той степени, в которой было позволено сестрой Лизой. А потом еще и Лизонька появилась, дочка Левушки. Тут уж никакими «степенями» ее чувства никто не ограничивал, скорее, наоборот. Стала она для Лизоньки и нянькой, и доверенным лицом, и бабушкой. Родной-то бабушке дела не было до внучки.

Зря, зря она ее прогнала… Зря испугалась, что Алла рассердится. Зря…

Автобус подошел быстро, и народу в нем в эту пору было немного. Можно сесть у окна, ехать с комфортом, глазеть на залитый огнями вечерний город. Улицы уже пустые, зато окна домов еще светятся, и витрины светятся красным, синим, зеленым… Какофония света и жизни – чужой жизни. Радостной, живой, чем-то наполненной – посторонней. Она в этой суете – наблюдатель. Немного завистливый наблюдатель. Мизантроп. Нелюдимка. Бука. Синий чулок…

Это мать так про нее однажды сказала – синий чулок. Подумалось, она шутит, но нет, лицо было по-прежнему отстраненное, слегка пренебрежительное. А мать продолжила почти с неприязнью:

– Да, ты синий чулок! Так в моей молодости никчемных дурнушек называли! Даже одеться толком не умеешь. Как влезла в эти дурацкие штаны и мышиную худи, так и ходишь! Я что, тебе вещей приличных не покупаю? Со стороны можно подумать, что родители у тебя нищеброды. Ходишь, позоришь нас с отцом!

Да, тогда это прозвучало именно так – мол, есть ты, а есть мы с отцом. Мы нормальные люди, а ты – нет. Ты не имеешь к нам никакого отношения. А впрочем, как и всегда звучало…

Да и черт бы с ним, пусть бы и так звучало! Все равно было лучше, чем сейчас, когда отец уже не живет с ними.

Он как-то в одночасье собрался, быстро, по-деловому. Она сидела в своей комнате, сжавшись мышкой, слышала, как мать истерит. Уже до хрипоты. А отец отвечает ей коротко и сердито. Потом вздрогнула, когда дверь в комнату распахнулась и мать крикнула ей в лицо с надрывом:

– Ну что ты сидишь, что? Не понимаешь, что происходит, да? Тебе все равно, что ли?

– Нет, мам… Но что я могу… Я не знаю…

– Иди, останови его! Ты ему дочь или кто? Попроси! Скажи хоть что-нибудь. Ты же его ребенок, останови! Ну сделай хоть что-нибудь, не сиди сиднем!

Она послушно поднялась с места, на ватных ногах вышла из комнаты, прошла в родительскую спальню. Отец возился с чемоданом, никак не мог застегнуть на нем молнию, чертыхался тихо. Поднял голову, глянул на нее зло.

– Чего тебе? – спросил отрывисто.

– Пап, не уходи… – проговорила тихо, привалившись плечом к дверному косяку. – Ты же видишь, что с мамой делается, пап… Она же с ума сходит… Пожалуйста, не уходи! Я боюсь…

– Господи, ты еще тут! – раздраженно ответил отец, наваливаясь всем корпусом на чемодан и снова пытаясь застегнуть непослушную молнию. Лицо его было красным – то ли от злости, то ли от физического перенапряжения.

Молния никак не закрывалась. Отец дернул ее в обратную сторону, снова распахнул чемодан, вытащил из него какой-то пакет, бросил в распахнутые дверцы шкафа, пробурчав тихо:

– Ладно, черт с ним. Потом заберу все оставшееся.

Мать стояла у нее за спиной, причитала в голос:

– Я наложу на себя руки, так и знай! Ты же прекрасно понимаешь, что я ни дня без тебя не смогу! Твоя дочь останется сиротой, так и знай! Я прошу тебя, Лева, я тебя умоляю… Не убивай меня… Ну чем я перед тобой провинилась, скажи? Я все сделаю, как ты хочешь… И Лиза тоже.

Мать зарыдала хрипло и больно ткнула ее кулаком меж лопаток:

– Ну что ты молчишь? Ты же его дочь! Ты же видишь, он уйдет сейчас, ну?

– Не уходи, пап… – снова повторила она с той же безысходной интонацией в голосе. – Я же твоя дочь. Я все сделаю, как ты хочешь.

– Что ты за ней повторяешь, как робот? – сердито проговорил отец, коротко и зло на нее глянув. – Лучше смотри на свою мать и делай свои выводы, поняла? Никогда, никогда не веди себя так, никогда не унижайся перед мужчиной! Никто не будет любить женщину, которая может сама себя унизить! Запомни это навсегда, поняла?

– И это все, что ты можешь сказать своей дочери? Да, Лева? – трагически спросила мать, снова больно толкнув ее в спину.

– А что бы ты хотела услышать? – насмешливо ответил отец. – Она что, пятилетний ребенок, чтобы я ей в уши всякие пошлости лил? Мол, всегда буду любить, всегда будешь моей дочерью… Это ж и так понятно, зачем никому не нужное представление делать? Скажи лучше, где моя любимая рубашка, голубая такая, в белый рубчик?

– Не знаю… В стиралке, кажется… – оторопела мать от неожиданного бытового вопроса.

– О, черт… Вечно в этом доме ничего не найдешь, – пробурчал отец, снова наваливаясь на чемодан.

Она хотела сказать: мол, зря ты так, пап. Уж маму в неаккуратности никак нельзя обвинить, особенно в отношении твоих рубашек. Потому что этот ритуал для мамы был почти священным – каждый вечер наглаживать для отца свежевыстиранную рубашку. И лицо у нее было всегда такое сосредоточенно благостное, когда она ее гладила. Можно сказать, счастливое было лицо. Да и вообще все, что касалось отца, его вкусов, его одежды, его привычек, было для мамы святым. Если бы можно было с отца написать икону, она бы ее в углу повесила и возносила молитвы каждый день. Зря, зря он так про маму, зря…

Но ничего такого она не сказала конечно же. Да и не успела бы. Потому что отец уже подхватил свой чемодан и решительно направился к двери, и ей ничего не оставалось, как отступить, давая ему дорогу. Мать же совсем потеряла в этот момент голову, хваталась за отца, рыдала и даже упала ему под ноги в прихожей, и было ужасно неловко на это смотреть.

Да и неправильное это слово – неловко. Правильнее будет сказать – страшно. И стыдно. И больно. И очень хотелось заплакать, но даже и плакать было неловко. И страшно. И стыдно.

Но на этом в тот злополучный день ее мучение не закончилось. Мать потащила ее к бабушке Лизе, хотя наверняка понимала, что визит их будет пустым и нелепым. Бабушка Лиза и раньше-то маму своей невесткой не признавала, а уж теперь-то… Спасибо, хоть дверь им открыла и позволила в квартиру войти. Хотя лучше бы и впрямь на порог не пускала. Меньше бы стыда было.

– А как ты хотела, Алла? – спросила бабушка Лиза почти торжествующе. – Ты же сразу понимала, что выбрала мужа не по себе. И я тебя не раз предупреждала. Теперь-то чего ты от меня хочешь, скажи?

– Но почему же, Елизавета Максимовна? Почему же не по себе? Ведь я его люблю, и он меня любит. Ведь все хорошо у нас было… Дочка у нас растет, внучка ваша.

– И что? Если ты забеременела, то решила, что автоматически одержала победу? Нет, милая, так не бывает в жизни, чтобы приехала из своей деревни, переспала с мужиком и сразу в дамки пролезла! Ну сама подумай: кто ты и кто мой Лева? Ведь я тебя тогда еще предупреждала, не лезь. Не претендуй на то, что тебе принадлежать не может. Не лезь!

И опять ей было ужасно стыдно за мать. Потому что та сидела с виноватым лицом, будто соглашаясь со всем, что говорит бабушка. И даже головой кивала мелко-мелко, будто ее трясло изнутри. Да и на бабушку было стыдно смотреть, как она сидит в кресле с каменным лицом, слегка подрагивая губами. И взгляд у нее такой холодный, когда застыл на ее лице, будто не на внучку бабушка посмотрела, а на чужую девчонку.

А мать продолжала причитать, почти рыдала в отчаянии:

– Я вас умоляю, Елизавета Максимовна, повлияйте на сына! Он вас послушает, я знаю. Да, я недостойна его, но я же стараюсь! Скажите ему, чтобы вернулся. Я без него просто не могу жить, я умру. Внучку свою пожалейте хотя бы…