– Он не уверяет всех, он сказал всего один раз – мне и брату, и всё. Ну, ещё разок было.
– Фёдор, могу я вас спросить? А вы сами-то в храм почему не ходите? Вы же крещёный?
– Крещёный.
– Ни разу не имел удовольствия видеть вас.
– На Пасху был, на Ильин день тоже… заходил.
– Понятно.
– А можно и я вам кое-что скажу? – спросил Фёдор, несколько пугающе выговаривая слова.
– Конечно, мы же беседуем с вами на рр… на эту тему, – заверил батюшка, но отчего-то не сказал «на равных».
– Скажите, батюшка, вы же пастырь по своему званию, по назначению, что ли, в нашем селе? Ну, для всех нас?
– В известном смысле… разумеется.
– Значит, пастырь. А вы, как пастырь, положите свою голову за меня? Вот прямо сейчас? Пойдёте за меня на смерть прямо сию минуту?..
– Что вы имеете в виду? Не понимаю.
– Чего ж тут не понимать, я вам, как в Евангелии говорю: «Пастырь добрый душу за своих овец полагает», так ведь? Вы положите свою за меня?
– А, так это вы в евангельском, так сказать, в образном смысле. Допустим, я готов, то есть, в принципе… но вы же понимаете, что должна быть причина, очень веская причина, соответствующая ситуация…
– Сейчас ворвётся сюда кто-нибудь с топором и кинется на меня – вы закроете меня собой, подставитесь под его топор?
– Вы предлагаете смоделировать ситуацию, так сказать, ролевую игру. Что ж, давайте попробуем… Он замахивается на вас топором, а я должен как бы стать вместо вас, и тогда топор обрушивается на меня…
– И раскалывает ваш черепок, как арбуз! – дорисовал картину Фёдор.
– И что дальше? Потом он точно также расправится и с вами, и что мы в результате имеем?
– Да какая разница, что дальше и что в результате! – Фёдор встал.
– Ну, как это, какая разница? Разница колоссальная! К чему напрасные жертвы?..
– Значит, вы не хотите положить за меня свою душу? – уточнил Фёдор.
– В данном контексте это представляется безсмысленным. Поймите, Фёдор, пастырь поставлен над многими, у пастыря не одна овца, у него их много, он обязан думать о всех, а, если не станет пастыря, что с остальными будет?
– А в Евангелии Христос бежит за пропавшей овцой, спасает её, и идёт с ней к девяносто девяти не пропавшим…
– Что вы всё меня в Евангелие тычете, – раскраснелся отец Иаков. – Можно подумать, вы по Евангелию живёте!
– Не живу, это правда. Только вы-то вот не хотите за меня душу класть, а Иисус, который там, в бане, он за меня положит душу, и без всяких ваших «допустим»! Знаю, что положит, чувствую, что положит!.. Ещё я не всё понял про него, ещё многого не знаю о нём, но то, что он душу свою за меня отдаст, если надо, в это я верю! Простите, коли, чем обидел.
Фёдор приложил руку к груди, нескладно поклонился, и вышел.
– Иди с Богом! – сказал отец Иаков, когда дверь за гостем уже закрылась. – Уж если на то пошло, это ещё ничего не доказывает! – бросил он ушедшему Фёдору. – Не нужно было поддаваться на провокацию… осёл!.. – укорил себя.
Опять затренькал телефон на столе, но он всё сидел, теребя свои чётки, и прикусывая за ус…
* * *
Как и следовало ожидать, после всего, что натолковали и навыдумывали в Галелееве и окрест него о «каком-то Христе», и о чудесах его, сто раз пересказанными, первые наиболее доверчивые и любопытствующие сельчане потянулись в направлении бани, обдаваемые дождями хлёсткими, по топким осклизлым тропкам со своими просьбами и вопросами.
Фёдор запускал их в предбанник по одному или по двое, – смотря по обстоятельствам, и редко, кто задерживался более получаса. Иисус же никого не лечил, не учил, отпускал без всякого приговора, и некоторые уходили разочарованными, но на следующий день приходили новые посетители, предшественниками вдохновлённые, а после того, как он отказался от своей причастности к упомянутым чудесам, – число его сторонников резко выросло…
Иисус сидел, слушал, и слышал порой такое, что глаза его разбухали от слёз.
Приходила к нему колхозный диспетчер Кашина Анна, жившая более-менее сносно замужем за Никитой Савельичем, бригадиром механиков, говорила о дочери девятикласснице:
– Не знаем с отцом, что делать с ней, ходит, словно чужая, если что не понравится ей, неделю не разговаривает; на уме одни парни, наряды да танцы; по дому помочь, посидеть с меньшим братиком не допросишься, или плати ей деньги за это… И она не одна такая, но вся их компания; все грубят с высока, всё что-то скрывают, будто их сюда заслали с секретным заданием. Господи, отчего с нами дети так, как с врагами, ведь они наши дети, от нашей крови и плоти! Их вскормили, вырастили, себе отказывая, а они нам теперь даже в малом помочь не хотят, что же дальше-то? В семье, как говорится, не без урода, отчего же, Господи, у нас столько уродов-то?.. Может, мало рожаем? Раньше такого не было между нами, с детства всё сами делали, ну, почти всегда, без окрика, без напоминания; старших слушались, пусть не во всём, не сразу, но чтобы послать их матом?!.. Что ж это с народом станется?..
– А вы-то их любите сами? – спросил Иисус.
– Я-то? конечно, я мать… – но задумалась. – люблю ли? уж я и не знаю… Не знаю.
Анна прервалась на слове. Никто не мешал ей ушедшей в себя…
Какое-то время спустя, сказала:
– Вот она в чём загвоздка. Любить. А что такое любить? Никогда об этом не думала, просто говорила: люблю то, люблю это, ребёнка, мужа… Наверное, когда что-то нравится сильно-сильно… нет, не то, нравится, это другое, а любить… Ну, как мне любить его, если он всё поперёк мне делает, и говорит поперёк, чтоб по его всё было… И как мне её любить, уж и так и сяк перед ней танцуешь: «доченька», «дочура», всё для неё, а она простого спасибо не скажет! Обидно же! Разве я не любила бы?! Да я бы, ой… Я бы, так, может, хотела любить, как никто. Обида душит…
– Лучше не скажешь, – отозвался Иисус.
– Правда? Я чувствую, что правда, так и есть. Обида. А когда обида, тут и психанёшь, да ругнёшься, да сама и обидишь, и вся душа чадит, вся в дыму, и всё застит, где уж там белый свет… – Анна вздохнула и выдохнула, и чуть улыбнулась, – вроде полегше стало…
Приходил к нему отец Артёмки, сорокалетний «Камаз» (по прозвищу от сельчан), Андрей Михайлович Комонь, мужик большой и надёжный, но вспыльчивый, водитель-дальнобойщик, работавший на известную торговую сеть. Увидев, что Фёдор по-свойски остался послушать их, всё же сказал:
– Фэд (так он называл его), ты выйди, ладно? У меня тут… в общем, надо, пойми. Без ссоры, слышь? – крикнул уже вдогонку Фёдору, выходившему на крыльцо.
С крыши крыльца свисали струи дождя, наполнявшие длинную лужу, похожую контуром на Байкал. Фёдор поёжился, осклабился на взгляды стоявших под зонтами посетителей, подмигнул, и перепрыгнул на траву подвялую, нашёл в ней два булыжника подходящих, приладил их в луже, сверху наложил залежалую под крыльцом, с погнутыми на изнанке ржавыми гвоздями – червяками, доску, смирившуюся было со своей негодностью (а и сгодилась под старость-то!), встал на неё, притопнул – надёжно! Снова взбежал на крыльцо довольный по-детски…
– Чтоб не утонули!
И все улыбнулись.
В это время Камаз, он же Андрей Комонь, всё никак не мог начать разговор, видать, набирался духу…
– Даже не знаю, как сказать, потому что, в общем-то, я нормальный, – усмехнулся Камаз. – Может быть, для начала, немного о себе нужно пару слов?.. Живу здесь со своей Людмилой, она местная, заведует в детском саду, я челябинский, в Анапе познакомились, ну, и… вот Тёмка подрос уже, второго ждём. Я это к тому, что у нас всё в норме, и машина есть, «Шевроле-Нива», я ж за нормальные бабки мотаюсь, пока хватает, чтобы как-то держаться. И вот, к чему я это… Если честно, чувствую себя безпросветно. Спроси меня почему? Я скажу почему. Потому что нет тяги жить, понимаешь?! Нет во мне интереса ни к чему на свете. А ведь раньше был! Раньше всё куда-то бежишь, то в кино, то с ребятами на рыбалку, то к девчонке своей на свиданку, то на футбол, на работу даже!.. Утром проснёшься, глаза ещё не продрал, а в внутри уже – ага! – сегодня у друга праздник, или Тёмку встречаем из лагеря, или что-то сделать надо, смастерить чего-то такое дельное, или в лес за грибами собрались, да мало ли! Каждый день хоть что-нибудь до радовало, какая-нибудь малость, чепуха, казалось бы, а к жизни притягивало. И вот, какой уж год, живу, как по инерции, на автопилоте, куда ни глянешь – везде одно и то же, и всё заранее знаешь. И главное, всё осталось, и семья, и друзья, и рыбалка, и футбол, и дела, и праздники разные, а меня тошнит – какой в этом смысл?! Я ж не ромашка, не муха, ведь должен быть смысл жить! Скажи, я болен, или это психическое, ненормальное что-то?.. Но я вот смотрю вокруг, и вижу, что я не один такой, что и все остальные такие же, только делают вид, что их ещё что-то тут держит, что впереди, может, что-нибудь светит…
