Откуда ж, из какого семени созрела эта смерть так скоро и неотвратимо?

И выяснилось (в том заслуга памяти людской на всё приметливой), что на Крещение, после молебна, когда морозной ночью окунались всем селом в речную прорубь, единственный, кто заартачился тогда из ребятни, был Сашка. Струсил парень, – с кем ни бывает, с кем ни случалась вдруг необъяснимая боязнь и робость? Но многие заметили, с какой не детской злостью смотрел он, как, раздетый до трусов Назар, и старикам и детям помогал сходить в святую воду и выбираться на обледеневшие мостки, подбадривая всех, шутя с робевшей малышнёй и с Сашкой тоже, а после всех и сам трикратно погрузился бурно с головой. И пар стоял над ним, как жар, и все смеялись, что ему теперь и баня не нужна…

Да, шестиклассник Сашка невзлюбил Назара с тех пор, как тот серьёзно начал женихаться, уединялся с Сашкиной сестрой на лавочке под облаком черёмухи душистым, возил сестру в Москву на праздничные дни, на всякие футболы и гулянья… За день до пожара Сашка сам признался дружку Артёмке, что ненавидит «всем нутром» Назара. «За что?» – не понимал Артёмка. «За всё! – звучал ответ, – пускай заснёт в лесу, уж я ему устрою! Умрёт от страха или заикой станет! И рассмеялся злобно, не по-детски… «А сестра твоя что скажет?» – спрашивал дружок. «Они вчера поссорились на эту тему, она просила не ходить, ей стыдно за него, так нет же, всё равно пойдёт! Я же говорю, он леший, леший!.. Не быть их свадьбе! Ненавижу!..»

А смерть уже склонилась над его затылком стриженным.

Назару (как сам он рассказал об этом) в те дни после пожара снилось, что ни ночь, одно и то же: вот он бежит, спасаясь от огня, держа в руках не Сашку, а свою невесту, и падает не то в овраг, не то в большую яму, но рук не расцепляет, прижав к груди, – к испугу своему, – уже не тело своей возлюбленной, но гладкий, словно лёд, булыжник…

И вышло, что в одной могиле с Сашкой похоронили и мечты свадьбе. От самой невесты, уже бывшей, Назар услышал меж её рыданий, что если б не его лесные идиотские ночёвки, то Сашка не погиб её, что всему виной его, Назара, дурь, что ни за что на свете она не выйдет за того, кто стал причиной смерти брата!..

Но, видно, правду говорят, что за бедою иногда идёт беда другая. Одним из совладельцев агрофирмы, где вкалывал Назар, был отец невесты, от него-то, от своего несостоявшегося тестя, и подоспел удар, окончательно разметавший последние остатки прежней жизни. Назару предъявили обвинение в нанесении материального ущерба в виде сгоревшей дорогостоящей японской техники, а, по-простому, трактора, стоявшего недалеко от лесополосы: Назар намеревался спозаранку вскопать (что делал всякий год), «старой ведьме» Ниловне её земельку под огород, чем грубо нарушал установленный руководством предприятия категорический запрет на использование фирменной техники в личных целях.

Был суд, и присудили штраф, покрыть который не представлялось чем. Пришлось продать и дом с участком, и машину, и как бы увидеть себя со стороны: навроде чурбана-обрубка: без денег, без работы, без жилья. С неделю обретался он в старой бане, – там пили рьяно с преданным в доску Федькой Опушкиным по прозвищу Казак, и он же Фэд, с его братаном Почечуем, с приятелями мужиками скорыми всегда на сопереживание, тем более под нужную закуску…

Вот так живём не знаем, зачем случаются пожары с нами. А Сашка всё ж добился своего – расстроил свадьбу собственной ценою.

Односельчане думали-гадали, что за судьба такая у Назара; всё шло, как надо у него, и на тебе! – качали головами и терялись перед этой тайной…

И вот, однажды, кристально свежим предрассветным утром, он вышел с сумкой на плече, спустился по знакомой стёжке к речке, и побежал, срезая путь, шоссе, и след его простыл в россе.

С тех пор ни весточки о нём.

Прошло чуть более трёх лет, и появляется, откуда неизвестно человек, своей наружностью, фигурой напоминающий ушедшего когда-то в никуда галелеевского горе-жениха, к тому же, что-то знающий о данной местности и о селе, и о ком-то из живущих здесь. Но стоит ли и говорить о том, что внешность бывает, как известно, обманчива и переменчива, и мы порою видим то, во что нам мнится верить…

Итак, этот человек, то есть, Иисус, позвавший с собою Фёдора, обосновался с ним, за неимением иного крова, в старой бане, – на сколько дней, а, может, на ночь, неизвестно.

Банька приветила их своим настоянным за много лет лукошным подкопчённым духом. Фёдор весело и сноровисто запалил дрова в печке. Вскоре оба сидели уже без верхней одежды, точнее сказать, сидел только один из них, привалившись спиной в углу предбанника за столом, в то время как младший Опушкин, то подсаживался рядом, то вновь подхватывался и выбегал наружу за дровами, то возился у печки, то что-то сметал на полу стёртым коротким веником, и при этом без умолку говорил о всякой чепухе, будто тщился заговорить болтовнёй что-то такое, от чего, как ни крути, а не получится уйти…

– Дрова фиговые, почти всё осина да ёлка. Просил у Ганса, – Фёдор обернулся к сидящему за столом, – ну, у Лёхи Гардарикова, привези берёзовых, чтобы жар держался. Привёз, гад, осину с ёлкой, да ещё сырых, дуба совсем чуть-чуть, вот и коптят, мучайся тут… Ну, хоть задаром, и то хлеб. Ничего, сейчас разгорятся нормально будет… У Ганса на днях гулянка была, пол села гуляло, Ваньку его в армию провожали. Я говорю, Вань, где служить-то хочешь? Он говорит, мне бы куда подальше, охота мир посмотреть. Я говорю, а если в Сирию загремишь, к головорезам этим? А он мне, – туда, говорит, самых лучших берут, а я салага ещё, пока научусь, там, поди, всё закончится. Хороший пацан. Понятно, в танковые возьмут, отец на тракторе натаскал, туда ему самое оно. Я бы тоже не отказался повоевать за правое, как говорится, а что? «калаш» я с армии знаю, если надо и другой освою, уж лучше порох нюхать, чем эту житуху нашу. Скажешь, чего ж не пошёл? Веришь, я уже собрался уйти, думал завтра или на край послезавтра, а тут ты свалился…

Фёдор подошёл к Иисусу, присел было, но снова поднялся и стал напротив.

– Ты скажи мне… Ну, просто я должен об этом спросить! Ты не думай, я сказал, что пойду с тобой, и я пойду, просто мне нужно знать… я не смогу без этого…

– Спрашивай.

– Скажи, Наз… то есть… Ты сказал, что ты – это Христос. Я не знаю, как с этим, честно не знаю… Мы тут вдвоём, никого больше нет, я должен понять для себя, ты тогда нарочно это сказал, как бы для всех, как бы для чего-то, со смыслом, или и для меня тоже? Просто я знаю себя, я не смогу без этого, без правды между нами… Ты действительно он?

– Я Иисус Христос.

– Значит, всё же так, – Фёдор сел и провёл ладонью по голове. – Значит, я должен это принять, я должен это принять… – повторил он с усилием.

Он повернулся и посмотрел в упор на Иисуса.

– Хорошо, я не буду просить доказательств, я пойду за тобой, как обещал, но я хочу, чтоб ты знал, я сам, именно сам должен поверить в это, железобетонно, до конца поверить, увидеть это, убедиться, что ты – Иисус. Я буду читать Евангелие, я кое-что помню оттуда, но теперь уж я буду каждое слово, каждую буковку!..

Фёдор улыбнулся и, продолжая улыбаться, подошёл к печке, кинул в топку пару крупных поленьев.

– А есть мы что-нибудь будем?

– У меня еды нет. Вот деньги…

Фёдор глянул на протянутую ему тысячную купюру.

– Ага. Ладно, схожу, здесь недалеко. Чего купить-то? Колбаски, консерв каких-нибудь, кваску или…

– Всё равно. Что сам выберешь.

– Чай тут есть, там на полке. Сахар тоже там, – Фёдор взял деньги, надел свою куртку. – Может, помыться тебе с дороги-то? Парилка готова…

Но ему не ответили.

– Ладно, – он помялся у двери, – пойду. Если захочешь, полотенце на верхнем крючке, полосатое. Вода в бочке, там хватит… Ковшик, веник, мыло, тазик, в общем, разберёшься, что где…

И вышел из бани.

Вернулся через полчаса, неся в одной руке чёрный пакет с едой, другой – помахивая на ходу сигаретой. Напоследок затянулся и, стрельнув окурком в крапиву, вошёл в предбанник.