– Вспоминали тебя, – сказал Ганс.
– У нас ферма горела, телят на руках выносили, как ты Сашку тогда из леса, помнишь? – пояснил Коробок.
Шибай пнул его локтем:
– Чо несёшь, не за то вспоминали.
– Тут как-то наши на Чёрную Гриву за грибами ходили, – рассказывал Ганс, – палатку нашли одноместную, а в ней – никого. Обшарили всё вокруг, думали, ты…
– А штой-то мы в сухую сидим? – вскинулся Почечуй. – Ну-ка, где там стакашки-рюмашки…
Отыскались какие-то чашки-плошки; разлили, чокнулись:
– За встречу!
– За тебя, Назар!
Вся компания выпила залпом, и Фёдор с ними.
Но тот, кому адресовался тост, так и не поднял кружку.
– Назар, завязал что-ль? – подмигнул Коробок.
– Что-то не так, Назар? – не понял Ганс.
– Я не Назар, – произнёс Иисус.
Повисло молчание.
– Федька, скажи, это он или нет? – попросил Почечуй брата. – Ведь, он же, он!..
– Это не он, – сказал Фёдор.
Компания пришла в волнение.
– А кто ж ещё?
– Хорош пугать-то!
– Пусть сам скажет!..
– Он – Спас, – сказал Фёдор.
– Ага, Спас! – подхватил Почечуй, – яблочный или медовый? Может, ореховый?
– Пусть он скажет, – настаивал Ганс.
– Ну, и кто ты? – хмыкнул Шибай.
– Скажи им, – сжал зубы Фёдор.
– Я Иисус Христос.
Мужики перестали жевать.
С минуту все просидели не двигаясь.
– Ну, всё, я пошёл, – заявил Коробок. – Я в этой комедии не участвую…
Он вышел на крыльцо, хлопнув дверью.
– Извиняюсь, если чего не понял, – поднялся Ганс, – пойду-ка и я до дому.
За ним потопал Шибай, и закрыл за собою дверь.
– Фура-то моя, боюсь, кабы не свихнулась баба, – заговорил Почечуй, – уж такая мирная, послушливая, куда что делось… Домой-то придёшь? – обратился к брату.
Между братьями установились, с давних лет ещё, своеобразные отношения: в доме последнее слово было за старшим Опушкиным, а вне дома наоборот.
Фёдор мотнул головой – не приду.
– Ладно, коли такое дело… – Почечуй отделился от стола, и, что-то бурча под нос, вышел из бани.
Они снова были вдвоём. Фёдор убрал со стола пустую бутылку.
– Обиделись мужики, – констатировал Фёдор.
– Это ничего, – сказал Иисус.
– «Всему своё время», да? – напомнил Фёдор.
Он набулькал по кружкам квасу.
– Верно, – сказал Иисус.
– В Евангелии Иисус первым делом шёл в синагогу, то есть, по-ихнему, вроде храма считалось, – Фёдор спросил таки о том, что, видно, засвербело в нём при виде выходивших из храма односельчан. – А ты чего-то не торопишься туда совсем, или тебе синагога нужна, а не православный храм?
– В синагоге мне делать нечего, там Бога нет.
– А в наших православных?
– Не в каждый Дух Божий входит.
– А в галелеевской нашей?
– Если бы ты был утром в церкви, я бы пришёл туда, но ты был занят иным на пару с братом. В храм я приду, не переживай, всему своё время, Фёдор…
Между тем, покинувшие баню мужики стояли у магазина.
– Да какой он Христос, дурью мается! – говорил Коробок. – Тоже мне…
– Пусть себе поиграется, пока не надоест, – говорил Почечуй.
– А ты уверен, что это Назар?
– А кто ж ещё? Меня знает, Федьку знает, прямо к нам в дом припёрся!..
– Я думаю, Назар бы не стал дурью маяться, – говорил Ганс. Не такой он.
– Шибай, а ты как думаешь? – не унимался Коробок.
– А никак! – сплюнул Шибай. – Если он в натуре Иисус, так это и так поймут, а если нет, тогда не знаю, может, ещё какой крендель-шпендель…
На том и расстались.
А те, кто в бане, когда подоспело им время спать, укладывались на широких нагретых полках, и одинокий сверчок негромко трещал им о чём-то своём, о чём не расскажешь по-человечьи…
– Ты спишь? – раздалось от Фёдора в темноте.
– Ещё нет.
– Если всё-таки я не поверю, что ты Христос, ну, не увижу его в тебе, может такое быть? Тогда что?
– Ты пойдёшь своей дорогой, я – своей.
– А какой своей?..
Но на это не получил ответа.
Утро всё переменило.
Первым пробудился Фёдор; встал, умылся, покурил, пуская завитушки-дымки под рябиной, нависшей рдяными обильными грудями. За ночь баня заметно выстудилась, и он, стараясь не шуметь, наладил печку, и пошло тепло, и снова стало ладно и обжито. Фёдор, выходя в предбанник, глянул невзначай на спящего и обомлел. Иисус неузнаваемо переменился: голова запрокинута, чело сплошь осыпано бисером пота; отверстый, словно пропасть, рот; правая рука хватала воздух, будто пыталась удержать кого-то…
Фёдор уже был рядом с ним:
– Спас! Что с тобой?! Ты болен?
Он вздрогнул, приоткрылись веки.
– Мне плохо.
Фёдор растерялся.
– Я вызову врача.
Но был запрет глухой и властный:
– Ни в коем случае!
Два дня была горячка и сотрясалось тело; всё говорил он с кем-то, бредил, не разобрать; Фёдор еле успевал менять намоченные полотенца; поил по ложечке водицей родниковой – вот вся еда больного…
На третий день, вернувшись утром из магазина, он был вторично потрясён за эти дни: больной, сидел одет и здрав, ну, разве что осунувшийся костно, и пил парное молоко из рук счастливой этим действом Фуры, то есть, Фроси…
– Ну, вот и хорошо, – сказала она, принимая пустую выпитую банку. – Я там ещё котлеток принесла домашних и пшённой кашки на топлёном масле.
– Здравствуй… – обрёл дар речи Фёдор.
– Здравствуй, Федя.
Она поставила на стол кастрюльки, достала ложки, салфетки…
– Кушайте, пожалуйста, а я пойду, не буду вам мешать.
У выхода она вдруг повернулась и, низко поклонясь, о чём-то торопливо благодарила, захлёбывалась плачем и слезами… Открыла дверь и вышла, утираясь рукавом плаща, и без того сырого, – вторые сутки дождь висел над всем унылым долом.
– Я её такой не помню! – Фёдор повёл головой.
– Чувствую себя блаженно! – сказал с улыбкой Иисус.
– Что хоть произошло-то?
Случилось так, что стоило Фёдору выбежать под дождь за жаропонижающем в ближайший дом от бани, как Иисуса, словно бы толкнули, и он очнулся; сел на постели, озираясь, и, судя по всему, было ему легко. Накинул на себя одежду, встал, едва шатаясь, тут и постучалась Фрося, она же, Фура по прошлой жизни, и принялась его поить молоком, прямо с утренней дойки, козьим.
Вот, что произошло до прихода Фёдора.
– И что сказала?
– Что больше головная боль её не мучает. Сказала: «моя злоба выкинулась чёрной жабой из меня», это её слова.
– Не представляю. Что с ней такое?
– Говорит: «хочу любить весь мир».
– Не может быть!
– Разве ты сам не видел?
– Неужто потому, что сама себя шарахнула сковородой по кумполу?
– Не без того.
Фёдор развесил свою одежду поближе к печке.
– Спас, скажи, что с тобой было?
– Не знаю, меня сжигал огонь внутри…
– Но почему? с чего вдруг?
– Так надо было…
– Но ты же Иисус!
– И человек. Я ем, и сплю, и так же, как и все могу болеть.
– Я думал, ты умрёшь, ты был так страшен! Я не знал, что делать!
– Запомни, нельзя отчаиваться, но всё предай Всевышней воле.
– Пока я всё-таки не знаю, кто ты, – отвечал на это Фёдор. – Но мне до жути интересно, что будет дальше!..
Те три дня, что продержали Иисуса в странной скоротечной хвори, не обошлись без последствий для галелеевского дремотного мира, – заезженную жизни карусель довольно ощутимо встряхнуло и приостановило от небывалой вести: «в селе явился во плоти Христос и тайно поселился у Федьки в бане!», а к этому вдогонку – «и исцеляет!»
Последнее связали с Фросей: разве не чудо – вечно злая баба, что на людей бросалась с матюгами, каких не всякий пьяный грузчик знает, и вдруг тиха, приветлива, как летний полдень, «а всё из-за того, что этот человек, который Иисус, когда она напала на него, он выхватил из рук её сковороду и треснул по лбу ей, и в тот же миг собака злая сделалась овечкой, и теперь она со всеми добрая на загляденье!.. уж это точно чудеса, – как ни лупи себя сковородой, а без участья Божьего кроме шишек ничего не будет!»
