– Ты спросил, зачем я здесь, – произнёс Иисус.

– Спросил, и жду.

– Я пришёл, чтобы спасти русскую душу.

Паша-Каин оторопело смолк.

– Это правда?.. – видимо, потребовалось как-то переварить услышанное. – Заява, конечно, мощная, ничего не скажешь. Что ж ты раньше не приходил, чего ждал? Ждал, пока мы тут дойдём до последних судорог, что ли?.. Ты прости, что я вот так с тобой, ну, в общем, грубовато говорю. Наверно, нервничаю. Я ж не знаю, как это полагается с Христом, но на коленях точно не смогу, и с придыханьем тоже, я ж в церковь не хожу почти, хотя, крещёный. Говоришь, русскую душу спасать пришёл, эх, милый! – можно я так скажу? Эх, милый, да кабы так, да кабы бы можно ещё спасти!.. Уж не знаю, как ты задумал, и возможно ли такое чудо, но вот перед тобой на этом месте клянусь, коль Паша-Каин будет нужен – кем угодно, хоть, котелком, хоть, веником, хоть зубочисткой, я готов! а Федька знает, где меня найти…

За эти дни сюда в жилище Иисуса кто только ни приходил из местных, и с чем только ни приходили.

Была у него Лариса Михайловна Ситная из молочного цеха, просила вернуть ей возлюбленного, который во время их совместной поездки на теплоходе ушёл с экскурсией в городе Камышин и не вернулся, а её с утра укачало, и она не смогла пойти с ним, а он пропал вместе с дамочкой из соседней каюты, «и как теперь жить мне, я же семью с ним хотела, всё приготовила к брачной жизни, купила кровать двуспальную, постельные комплекты, посуду новую, скатерть на праздники с вышивкой, детский стульчик, рубашечки всякие для ребятёнков – ведь были бы! а себе и ему сапоги и ветровки импортные, чтобы по грибы ходить или у костерка вдвоём…»

Ушла безутешна.

Была и Галина Ивановна Есаулова, дородная женщина, заведующая лабораторией в поликлинике соседнего городка Глебова. Привела с собой мужа Игоря Степановича, тоже Есаулова, явно растерянного, если не сказать, испуганного, вина которого в том, что «был мужик, как мужик, а тут второй уж год строит в сарае у нас за прудом эту квантовую, ну, смех и грех! гравитационную машину времени, он мне о ней все мозги проел, – насмотрелся фильмов этих научных по телеящику, книг накупил, все деньги переводит на свои железки с проводами и на зеркала, и ради чего придурок строит-то! спроси его, Господи, кому и сказать такое: для того, чтобы, значит, попасть в Киев, прямо в 1911 год, в оперный театр, и не дать эсеру Багрову совершить убийство Столыпина – сохранить его для царя и России, чтоб довести до конца все реформы, а дальше, живой не убитый Столыпин не допустит ни заговора, ни революции, и Российская империя не рухнет, – вот какую дурь он себе в башку забил, и ничем её не выбьешь оттуда! По врачам его водила, вся родня его уговаривала, не будь посмешищем, не позорься! а ему – как горох об стенку, ничего действует!.. Господи, ну, скажи, хоть, ты ему! Никого ведь не слушает, обалдуй, может, тебя послушает!» Сам же потенциальный спаситель Отечества на протяжении речи своей супружницы, стоял, с виду поникший, но угадывалось, что ни пяди не отступит от своей затеи, и на вопрос Иисуса: уверен ли он, что Столыпину, спасённому от пули в Киеве в 1911 году, удасться избежать своей смертельной участи в более поздние годы, и дожить до Февральских событий? – ничего не ответил ему, но вроде, что-то вздрогнуло в нём, и был уведён женой в досадной задумчивости.

Побывал в этой бане и бывший начальник паспортного стола, а ныне рядовой пенсионер, Гарик Тимурович Мухаметзянов, по прозвищу Гиря, и, будучи не говорлив по натуре, войдя, смущённый, всё никак не проходил к столу, стоял у двери минуты три, не меньше, и вдруг заговорил, – как в прорубь головой, – что болен раком, что вырезали почку… вторая тоже скоро… что таких уже в больницу не берут, да и не хочет он… что дом он не достроил сыну, студенту ВГИКа, что жить уже не долго, но… но если можно, если только это можно – продлить до смерти года полтора, а больше и не надо, ему бы этого хватило, ему бы только всё успеть для сына сделать!..

И был ему совет: закончить прежде с куда наипервейшим неотложным делом – креститься в истинную веру, да не откладывая, не опоздать бы.

Также были замечены заходившие в баню и другие граждане, а конкретно: Аким Иванович Скоблев, – тот, что прославился со своим колодцем; Надежда Кунгурова, особа яркой наружности, незамужняя парикмахерша, содержащая на иждивении двух престарелых родителей и ребёнка-дауна; Елизавета Юрьевна Черепанова, молодая спортсменка, член известной гандбольной команды. А, кроме того, были двое из соседней, – с другого берега, – деревни Голофеево: старуха, баба Даня, она же Дарья Ивановна Оксакова, некогда знаменитая на весь район ветеринарша, а теперь одинокая, как старый, отслуживший своё телеграфный столб, всё ещё косо торчащий над полем; также, Алексей Алексеевич Приказчиков, по прозвищу Лока, – по причине беззаветного пристрастия ещё со звонкого футбольного малолетства команде «Локомотив», – однорукий мужик-инвалид, угодивший на своём мотоцикле в аварию, а до этого – отличный электрик был, озорной, безотказный…

И кто-то выходил из бани в настроении, мягко говоря, нерадостном, а кто-то, лыбясь, как блин на Масленой…

Субботняя служба в Ильинской церкви началась почти ровно в восемь. Утренний, по субботнему редкий, народец подходил-подъезжал, здоровался со знакомцами, в основном норовил подгадать непосредственно к самой литургии, но были и, по выраженью батюшки, «ранние пташки». Входящие тут же умеючи осеняли себя крестным знаменем, также умеючи кланялись, шли приложиться к святому образу на аналое, после чего разбредались по лично чтимым иконам; хлопотали насчёт записочек «за здравие», «за упокой». Кто-то из хора часословил бойким, хорошо поставленным женским тенором, казалось, словесная чёткая дробь псалмов и частых славословий сыпалась прямо из воздуха калиброванным бисером, и скакала по лавкам, по полу, по головам, по плечам и спинам… Свечей язычки, колеблемые от поклонов и проходящих мимо, уже трепетали на каждом подсвечнике – где скупо, где густо. И храм взирал из-под купола на присутствующих, на их благообразные стояния и блуждания…

О том, сколько лет этому храму точно никто не знал, но среди коренных обитателей ещё жило предание, что век его появления исходит аж из той домонгольской ещё Руси, и под тем же именем – огненного пророка и духовидца Ильи, особо почитаемого у русичей, внимающих лику небесному. Думается, изначально был он сложен из гулких дубовых венцов, небольшой и не тесный однокупольный терем с высоким крыльцом под дощатой еловой кровлей. Облик его менялся не раз, но ангел его стоял и стоит доныне недвижим до грядущего вселенского трубного гласа о том, что Бог прекратил годить, и скончались все лета, года и сроки. Стройный свой каменный вид в духе русского классицизма храм обрёл во время правления Екатерины и екатерининских мужей-исполинов, когда у этих окружных сёл и деревень с их обширными землями, появился новый владелец, камергер императорского двора Никита Андреевич Байсаров, человек в быту довольно бурного склада, однако, при несколько нарочитом высокомерии с крепостными, не лишённый отзывчивости и снисходительности; он-то и зазвал сюда знакомого архитектора, по проекту которого (не столько за мзду, сколько просто из дружества) была возведена на месте старой разрушенной новая церковь, но с прежним именем. Следующим, приложившим руку к её украшению, стал мелкопоместный дворянин, в посеребрённых от службы баках, Иван Аркадьевич Курлятьев, верней, не столько сам, сколько его юная обожаемая супруга, по настоянию коей, им были наняты умельцы резчики из Конотопа для обрамления царских врат, а также всего четырехъярусного иконостаса с последующим золочением, для чего потребовалось заложить часть имения и драгоценности. Были и другие владельцы-помещики, но в отношении церкви ничем особенным не отметились. Последний благодетель храма, купец второй гильдии, Ипатий Авдеевич Конопатов, в сугубую от сердца благодарность за разрешение от тяжкого бремени старшей дочери, едва не стоившего ей жизни, а кроме оного, и счастливое рожденье внуков, отлил стопудовый колокол (не пожалев всего что было серебра), и поместил его на укреплённый, кстати, верхний ярус колокольни.