– Пусть посидит в обезьяннике до моего прихода. Буду вечером.

– Хорошо, Альберт Гусейнович.

Бальзамов спал, лежа ничком на деревянной скамье, свесив одну руку до пола, вторую вытянув вдоль туловища. Длинные темно-русые волосы, слипшимися грязными пучками разметались по плечам и спине. Несколько прядей свисали со скамьи к полу. Ему снилось, как в старом полуразрушенном доме он идет из одной комнаты в другую. Пустые глазницы оконных и дверных проемов зияют кромешной тьмой. Из обшарпанных стен торчат куски проволоки, арматуры и наполовину вбитых дюбелей. Ветер поднимает с пола обрывки газет и альбомные листы с детскими рисунками. Некогда этот, назначенный под снос дом был крепостью его детства. В одной из комнат он видит отца, сидящим на колченогом табурете с дымящейся папиросой в тонких и длинных пальцах.

– Пап, почему тебя нет?

– Я есть, просто ты меня не всегда видишь. Надень свитер, холодно.

Отец снимает свитер и протягивает его, оставаясь в одной майке. На узкокостных, мускулистых руках обнажаются синие татуировки. Бальзамов берет свитер и надевает. Он никак не может понять – сколько ему лет. Кажется, тридцать три, но при этом тело плохо развитого семилетнего мальчика. Даже сидя на табурете, отец возвышался над ним. И Вячеславу захотелось, со всего маху, ткнуться в прокуренную грудь и рассказать, как ему тут живется.

Они расстались, когда одному было сорок, другому – семь. В тот день отец насолил капусты, принес воды и сходил в сарайку за каким-то черным шнуром. Потом один конец этого шнура он приладил к потолку, а из другого сделал петлю, хмыкнул про себя и натер шнур куском мыла.

– Пап, все-таки тебя нет. Если бы ты был! Ах, если бы только был!

– Я есть. А ты у меня уже большой, так что не пытайся быть семилеткой. И еще – никогда не противься своей воле, как бы ни были задурманены мозги.

Проснувшись, Бальзамов еще какое-то время лежал без движения, оставаясь мыслями во сне. Подобное снилось уже не раз.

Память перенесла его в события двадцатилетней давности, когда он был хилым и болезненным подростком, с незавидным прозвищем «дохлый», полученным от сверстников. Где бы он ни появлялся, в школе или во дворе – всюду слышалось – «дохлый», «дохлый». А потом – пинки, плевки, подзатыльники и самые жгучие оскорбления. Вернувшись домой, он падал лицом в подушку, и волна нестерпимой, горячей обиды сотрясала все его существо. Как-то ранней осенью, вернувшись из школы после очередной порции измывательств, Вячеслав, крепко просолив подушку, забылся тяжелым дневным сном. Снился большой цветистый луг, благоухающий разнотравьем. С одной стороны луг заканчивался синей полоской леса, а с другой – песчаным, речным обрывом. На краю обрыва стоял отец. Свитер на нем пузырился, солнце и ветер играли прядями темно-русых волос, а за спиной в полный рост открывался небесный простор. Вячеслав не понял, как на нем, вдруг ставшим семилеткой, оказался отцовский свитер. Возле самого уха отчетливо зазвучали слова: «Подчинись своему сердцу. Величие жизни в первую очередь заключается не в том, чтобы все время что-то брать, а в том, чтобы уметь отказываться. Тебе нужно отказаться от своей слабости раз и навсегда».

На следующее утро на крыльце школы Бальзамова поджидала троица из числа местной шпаны.

– Дохлый, с тебя монета, лучше две, – сказал сутулый Сима.

– У меня пусто, пацаны.

– Че, мамка на завтраки не дала? А ну попрыгай. Не дай боже, зазвенит! – подступил вплотную к Бальзамову Кислый.

И тут, Дохлого прорвало. Он круто, наотмашь, саданул противника по уху и, не дожидаясь реакции остальных, начал бить кулаками и пинать все, что попадало в его поле зрения. Его тоже били, но никакой боли не чувствовалось. В какой-то момент Бальзамов даже рассмеялся. «Давай, давай», кричал он, подставляя грудь под очередной удар. При этом Вячеславу казалось, что он одет в теплую, шерстяную броню отцовского свитера, которая важно поскрипывала после каждого движения.

Неожиданно чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.

– Достаточно, джентельмены. Я сказал: хватит! – Это был голос тренера по боксу Сергея Александровича Долгова, который как раз пришел за очередным пополнением для боксерской школы.

В наступившей тишине Сергей Александрович достал тетрадь и, вырвав из нее лист, протянул Бальзамову.

– Завтра жду по этому адресу.

На следующий день будущий боксер в одних спортивных трусах по стойке «смирно» стоял перед тренером. Оглядывая узкоплечую фигуру, руки с еле заметной мускулатурой, тощие, длинные ноги с выпирающими коленями, даже видавший виды Долгов, удивленно покачивал головой.

– Тебя что, дома не кормят?

– Сам не люблю.

– Надо полюбить. Иначе у нас ничего не выйдет. Если хорошо постараться, то из твоего тела можно вылепить неплохую конфетку. Но лучше сразу договоримся: никаких драк на улице и никаких троек в школьном дневнике.

– А если нападут?

– Постарайся уклониться или вызвать милицию. Бить можно только в крайних случаях. Чтоб такого, как вчера, не было.

– Да я первый раз в жизни.

– Сказки детям своим рассказывать будешь. У тебя очень неплохие данные для боя, для спортивного боя. Улица, как известно, не только талант, но и свободу отнять может. Так что заруби себе на носу: школа, тренировка, дом.

С этого дня жизнь Вячеслава Бальзамова, если сказать, что круто изменилась, то вообще ничего не сказать. Она, словно ходила на голове, а теперь встала на ноги. О позорном прозвище через месяц уже никто не вспоминал. Пару раз были поползновения у шпаны проверить его боксерские навыки, но, схлопотав «на орехи», бывшие обидчики вынуждены были признать, что этот парень сильно изменился и нужно поискать другую жертву для своих развлечений.

Вячеслав пошевелился и повернулся лицом к дежурному. Тот, как жвачное животное, отрешенно двигал челюстями, уткнувшись в кроссворд.

– Который час? – спросил Бальзамов.

– Тебе-то какая разница. Подозреваемый спит – время идет. – Но, встретившись взглядом с арестованным, добавил: – Ну, предположим, пятнадцать часов сорок минут. Скоро на допрос.

Тут дверь открылась, и в помещение вошел седоусый подполковник.

– Здорово, Володя, – обратился офицер к дежурному, – как жизнь молодая?

– Ничего, Глеб Сергеевич, вот правонарушителей стережем. А вы какими судьбами к нам?

– Послушай, Володечка, не в службу, а в дружбу. Меня, старика, совсем артрит окаянный замучил. Чувствую – не дойду целую остановку до аптеки. Ты не добежишь, а?

– Глеб Сергеевич, да без проблем. Гусейнович не раньше, чем через час, будет. Что вам купить?

– А вот бумажка. И все, как есть, прямо – по списку. Денежки не забудь. А я пока твоего чикатилу покараулю.

– Да он и так никуда не денется. Ключи Гусейнович забрал, а замок – хоть из танка стреляй. Разве, что сквозь прутья пестрой лентой выскользнет. Ну, я мигом.

– Да, не торопись, Володечка, воздухом подыши.

– Спасибо, Глеб Сергеевич, – крикнул уже в дверях дежурный.

Когда шум шагов за дверью стих, подполковник Глеб Сергеевич Горелый подошел к прутьям решетки.

– Привет, Бальзамов. – Родинка величиной с ноготь под правым глазом милиционера чуть задрожала.

– А вы кто?

– Потом узнаешь, а сейчас внимательно слушай. Вот здесь обломок бритвы. Я ее обернул кожей, – сказал Горелый, протягивая крохотный сверток, – спрячь между десной и щекой. Сегодня вечером, если не выйдешь из несознанки, Гусейнович кинет тебя в пресс-хату.

– Это там, где урки прессуют? – спросил Бальзамов.

– А ты осведомленный. Так вот. Когда окажешься в камере, лезвием руби здесь, – Горелый показал на сгиб локтевого сустава, – прямо по вене и здесь, на запястье. А потом, где хочешь. Главное – побольше крови.

– А что, урки крови испугаются?

– Глупый. Они нужны для того, чтобы сделать из тебя мешок с отбитыми потрохами, не оставляя синяков и никакого другого следа. К тому же тебя спасать для следствия будет нужно. Нам необходимо дотянуть до утра. Пока зашьют руку, наложат жесткий бинт – пройдет время. К тому же врач вряд ли разрешит прямо после операции конвоировать тебя в камеру.