Влияние законничества особенно заметно в области организации и контроля бюрократического аппарата. Немалый вклад законники внесли в традиционную экономическую политику китайского государства, в основе которой всегда лежала идея поддержания оптимального соотношения различных сфер общественного производства и потребления. В Китае это называлось «великим выравниванием» или достижением равновесия между «корнем» (земледелием) и «верхушкой» (торговлей).

Многие понятия и представления законников продолжали существовать в смягченном и лишенном идеологической строгости виде. Примером может служить так называемое «учение Хуан-ди и Лао-цзы» – популярная в древнекитайский империи синкретическая доктрина, соединявшая легистские и даосские постулаты. Хотя законники, как мы уже знаем, с самого начала стремились опереться на «мудрость» даосского патриарха Лао-цзы, их идеал «органической деспотии» разительно отличается от политического идеала даосов, мечтавших о «маленьком царстве с редким населением» и правительстве, которое управляет народом «бездумно-отрешенно» и вовсе не издает распоряжений.

За этим очевидным различием политических программ стоит не столь заметное различие познавательных установок: законники попросту не понимали значения символических ценностей в человеческой практике. Крушение радикального законничества Хань Фэй-цзы повлекло за собой возвращение законнической мысли к наследию Лао-цзы по двум важнейшим пунктам: в поздней, смягченной версии законничества заметно усилилось обращенное к правителю требование личного совершенствования вплоть до обретения им «вечной жизни»; в области же управления идея деспотической власти соединилась с принципом «заботы о пользе народа». В согласии с даосской традицией законническим методам организации и контроля государственного аппарата здесь отводилось низшее место в иерархии форм правления. Управлять же народом предлагалось с полным учетом его «естественных» наклонностей и во всяком случае без насильничанья.

Вот характерный пассаж из главы об искусстве управления трактата «Хуай Нань-цзы» (середина II в. до н. э.):

«Даже если великие силачи попытаются вести буйвола за хвост, они не смогут это сделать, ибо будут идти наперекор пути вещей. Но если проткнуть ноздри буйвола хотя бы веточкой тутовника, то даже маленький мальчик сможет провести буйвола через всю страну, ибо он будет следовать пути вещей. Поскольку мы пользуемся свойствами воды, мы можем с помощью одного весла управлять лодкой. Поскольку государь управляет народом посредством силы самих вещей, его указы и распоряжения немедленно исполняются» [Хуай Нань-цзы, 1997, с. 431].

Перед нами, очевидно, своеобразный компромисс: правитель может и должен обладать всей полнотой власти, но пользоваться ею он обязан так, чтобы не навредить природе вещей. Идея же совпадения политики и космического процесса, «человеческого» и «небесного» начал по-прежнему остается неоспоримым и неизменным принципом.

Гибель ханьской державы, просуществовавшей почти без перерыва в течение четырех столетий, не поколебала сложившихся в ту эпоху традиций государственного управления. Со времен Цинь Шихуана феномен имперской государственности наложил глубокую печать на весь облик общества и цивилизации в Китае. Не забывая, что ханьская империя явилась продуктом полутысячелетнего развития древнекитайского общества, вобравшим в себя богатейший политический опыт предшествовавших веков, по необходимости ограничимся очерком институционных основ ханьского государства как таковых.

Прежде всего, что такое империя? Предложенное в начале XVIII в. французом Г. Жераром определение империи как большого государства, населенного разными народами (в противоположность царству, которое меньше по размерам и этнически однородно), все еще, несмотря на его очевидную условность, пользуется популярностью в справочной литературе. Хотя понятию «империя» не суждено, вероятно, обрести полную меру научной строгости, нельзя исключить возможность выделения, в рамках общей типологии политических систем, специфически «имперских» черт государственной организации.

В поисках таких черт удобно исходить из понятия, получившего самостоятельную жизнь, но производного от слова «империя» и притом семантически призванного выражать сущность «имперского» начала – понятия империализма как ориентации государства на безграничную экспансию и его способности к ней, пусть чисто потенциальной. Хорошо известные амбиции китайских императоров произрастали не на пустом месте. За ними стояло реальное превосходство империи над сопредельными народами в организации государственного аппарата и армии, мобилизации природных и человеческих ресурсов, культурной унификации. До известных пределов существование рассматриваемой нами государственности отнюдь не являлось тормозом экономического и социального прогресса. Благодаря внедрению передовых методов агротехники производительность земледелия за три первых столетия ханьского правления повысилась примерно на 25% [Уцуномия, 1955, с. 314]. Ханьский период стал временем повсеместного распространения железа и водоподъемного колеса, изобретения бумаги, значительного совершенствования ткацкого станка.

Необходимой предпосылкой преимущества империи в мобилизации ресурсов являлась автономность целей имперской политики и, шире, независимость имперской организации от локальных традиций, конкретной социокультурной среды на местах. Это не значит, что китайская империя могла расширяться беспредельно или существовать где угодно. Ее экспансия была заключена в довольно жесткие границы, установленные тем, что для Китая можно было бы назвать имперской фазой технологии (понимая технологию в широком смысле – как всякое мастерство и навык). Можно дать краткое, но полное определение производственного базиса этой фазы: интенсивное земледелие при ручном труде. Отсюда проистекает и необычайная устойчивость китайской империи, и ее историческая ограниченность. Империя являла собой тип государства, который наиболее соответствовал данному типу хозяйствования, сложившемуся на равнине Хуанхэ и низменностях юга. Можно сказать, что империя была прежде всего фактом хозяйственной экологии в том смысле, что высокая интенсивность земледелия и господство ручного труда были двумя разными следствиями единой экологической ситуации в китайской деревне, ограниченности ресурсов и демографического давления. Вторгавшиеся в империю кочевники, желая закрепиться во внутреннем Китае, уже из военно-стратегических соображений не могли не считаться с производственным базисом империи и вместе с ним с традициями имперской государственности. И наоборот, северные степи и горные районы юга остались камнем преткновения для древних и средневековых китайцев. Разумеется, влияние экологического фактора на развитие общества, на течение древней и средневековой истории Китая было сравнительно велико.