Осмотрев камень, Рыжий вытащил из мешка молоток с истертым грязным древком, выхватил железный брусок и принялся долбить. Несколько граней послушно откололись. Рыжий вытряхнул табак из бархатного кисета в ладонь, сунул его в карман, отряхнул кисет от оставшихся ржавых крошек и заботливо вложил в него куски породы.
Он встал и огляделся вокруг. Солнце острыми лучами пробивалось сквозь густые опахала сосен. Он видел это солнце много раз, много раз оно слепило его, резало его воспаленные глаза, но теперь этим можно насладиться, потому что это в последний раз, потому что его поиски закончены. И как бывает в минуты душевного подъема, теперь можно увидеть нечто божественное в самом простом. Например, как иглы сосен режут солнечное полотно на тонкие, такие же как и они сами, острые, слепящие, горячие, колющие лучи. Можно вдохнуть полной грудью весенний воздух, обнять взглядом двадцать выживших, искалеченных годами, голодом и болезнями тел.
Рыжий посмотрел на долину. В самом ее центре встречались две реки, мирно и спокойно, словно две тихие подруги, перешептывались плавными перекатами и шли в обнимку. И чуть дальше, вниз по реке, уже в самом конце долины, природа будто присоединялась к подругам, украшала их устье зелеными обрывами берегов, от которых отталкивался и уходил во все стороны хвойный лес, густой, напоенный любовью и влагой. Здесь они обе будто обретали новую силу, дополняли друг друга, здесь им удавалось победить камень и степь и родить тайгу, богатую зверем и птицей. Голодные корни сосен спускались с обрывов к реке, торчали корявыми, причудливыми кистями рук, черпали силу воды. Острые горы вокруг долины тоже обросли рыжими соснами, у их подножья, ближе к реке, росли березы, а вдоль стоял ивняк, укрывая русло от посторонних глаз. Оазисы ивняка сменялись пляжами с круглыми, серыми, отшлифованными камнями, бархатистыми на ощупь. Эти пляжи переходили в степь, покрытую ковылем, клевером и полевыми цветами, которые от весны до осени сменяли друг друга, но всегда наряжали долину в разные цвета, не оставляя ее нагой.
Рыжий приказал спуститься к реке и разбить лагерь. Теперь ему нужно собраться с мыслями. За долгие годы похода он разучился думать, он шел инстинктивно, как зверь, доверяя своему чутью, но теперь нужен был план. Он должен послать гонцов с письмом и образцами, ему нужна разведка, ему нужны руки, ему нужны люди, но самое плохое, что эта горстка изувеченных тел нуждается в отдыхе, на который теперь, после всех этих лет поисков, совсем нет времени. Теперь, когда он нашел то, что искал, оно поджимало. Теперь нужно спешить, иначе кто-то другой, более сильный, более предприимчивый, придет сюда. Надо действовать, пока какая-нибудь непреодолимая сила, до сих пор позволявшая ему идти и выживать, не передумала и не обрушилась на него своей мощью, не прекратила все, к чему он стремился. У него все еще есть эти жалкие люди, которых после всех мук – или, лучше сказать, пыток – и людьми-то назвать трудно, и они способны работать. Но они захотят глотнуть воздуха, захотят умыться, разбросать свое тряпье на камнях, высушить под солнцем кровоточащие язвы. Это разумно и было бы правильно, ведь до сих пор он не давал им никакого отдыха. Самое большее – день и то, когда кто-нибудь умирал или не было сил тащить кого-нибудь дальше. Семь лет ни у одного из них не было отдыха. Но если бы только была его воля, то есть если бы он мог повелевать этими грязными телами так же, как своим собственным, он бы никогда не позволил им присесть. Завтра может не наступить, сегодня может оборваться, нельзя давать себе слабину. Не имеет человек права на отдых, пока не исполнит предназначения, – так он рассуждал.
Но вдруг ему пришла мысль, которая заставила его вскочить, хоть он даже и не сидел. Эта мысль будто ударила его по затылку, и он сделал несколько шагов, показавшихся ему прыжками, и почувствовал, что задыхается и сердце его бешено колотится, и на секунду даже забыл, о чем была мысль, которая вызвала такое волнение, потому что ему стало так сильно не по себе, но потом он узнал ее. Узнал, даже не по тому, как она была оформлена в словах, ведь этого еще не произошло, он узнал ее по форме, по манере поведения, движению в голове, змеиному, скользящему движению в голове. Она всегда вот так мелькает, впрыскивая в мозг свой яд, заставляет подпрыгнуть, будоражит, как порция нашатырного спирта, затем ускользает, оставив укус, и теперь невозможно больше усидеть, что бы ты ни делал. Он узнал ее, потому что она приходила в его голову не раз, и теперь ее даже не нужно было формулировать, достаточно ее напоминания о себе. Он и не хотел ее озвучивать, потому что если что-то произнести, то это произойдет. Он знал, что, если сейчас он скажет этим людям, что эта мысль снова пришла к нему, что нужно повиноваться ей, его собственной мысли и больше ничьей, этому существу, которое без сна и отдыха гонит их вот уже семь лет и пожирает одного за другим, но только почему-то не его, и он знает, что среди этого жалкого остатка, среди этих скомканных, выжженных, корявых тел есть те, кого можно сожрать и сегодня… Так вот, если только он признается в появлении этой мысли, нет, даже если он еще хоть немного будет вот так нервно прыгать, пока эти тела заняты лагерем, пока несколько охотников ушли за добычей в лес и к реке, пока несколько комков грязи, лишь вблизи похожих на людей, отправились копать землю и отбивать грани пород, чтобы принести образцы, а он прыгает здесь, разбуженный змеей мысли… Если хоть кто-то заметит его таким, то случится что-то непоправимое.
Скажи он им, что нужно идти дальше, что он ошибся, что это не та порода, не тот валун, не те прожилки на нем, даже если это не так и у них будет возможность его переубедить, все равно случится, случится что-то, с чем ему уже не справиться. А что, если все это действительно так? Может быть, за все эти годы он разучился отличать одно от другого? Что, если эти годы уничтожили, высушили, выморозили в нем все то, что он знал, что считал своим ремеслом и что многие считали его талантом и из-за чего Петр Алексеевич вручил ему грамоту и горячо похлопал его по плечу, так что он еле сдержал слезу от волнения? Что, если он ничего не смог сделать, а только уничтожил свой отряд, убил восемьдесят человек, пусть и не сам, не своими руками, но своей волей, своим одержимым стремлением найти то, что ему поручил государь? Он сейчас содержит его семью, его сына, его жену, которая тоже стояла там, на площади, и когда государь похлопал его по плечу, она тоже еле сдержала слезу, это было видно, а этих восьмидесяти уже нет в живых: они закопаны под елями, отправлены по течению рек, разодраны на куски животными, есть только эти двадцать из ста. Нет, нужно только дождаться, пока эти комки грязи выкатятся из леса, пока вынесут мешки, и лопаты, и кирки. Они скажут, они точно скажут, они принесут и скажут «это оттудова», он посмотрит, оценит, и все станет понятно. И они будут стоять у его плеча и смотреть на породу, на камни в его руках и высказывать свои предположения. Вот тогда он сможет понять. Так что змея подождет, необязательно ей сейчас, когда это солнце так светит, мелькать в темноте мыслей. Нужен отдых, всего несколько часов, пока его люди не вернутся со своим «оттудова» и он не увидит, что все хорошо. Они придут, принесут, скажут, он оценит, и всем все станет понятно, не нужно будет никому ничего объяснять. И может, тогда время успокоится и даст пару дней на отдых.
Рыжий попытался скрыть волнение и побежал к реке. Никто не заметит, если он будет бежать. И когда бежишь, думаешь только о камнях, впивающихся в ступни, и совсем не думаешь о змее в голове. Можно даже кричать, будто ты собираешься нырнуть в ледяную воду, чтобы смыть с себя все, что накопилось за эти годы, заново родиться, совершить ритуал. И он закричал и побежал к реке, скидывая на ходу одежду.
К концу дня появились образцы. Бо́льшая часть людей сидели у костров. Их было два. У одного – он и те, кто нанялся к нему за деньги. У второго – крепостные. За спиной, из темноты доносилось их бурчание, смешки. Их оживленные разговоры, возбужденные мечты, в которых им хотелось остаться здесь, в этой райской долине. Теперь можно было разглядеть лица, потому что все отмылись, немного обрезали бороды, только чтобы они не мешали, не путались перед глазами, и на коже обнажились язвы, заработанные за все эти годы безумной гонки. Рыжий поворачивался через плечо и смотрел на них. Пытался увидеть в них людей, но видел только кровавые овалы лиц и не узнавал ни одного, с кем отправился в экспедицию семь лет назад. И не потому, что костер набрасывал на них красный свет. Эти люди гнили заживо, их лица превратились в месиво из мяса, кожи и вен. Но это ничего: несколько ночей сна, несколько дней отдыха, солнца, чистой воды – и все будет как прежде. Здесь есть травы, и охота, и рыба. Здесь можно снова сделаться человеком. Да, пришлось эту грязь отдирать с кожей, с мясом, но нарастет, сейчас костер жаром подсушит струи сукровицы, стекающей, будто слезы, по воспаленной коже.
