Однажды зимой, стоя у окна цеха бывшей шоколадной фабрики, я наблюдал за рекой. Теплоходы без труда рассекали ледяную кашу по проторенному кем-то створу. В глубине зала начиналось представление, посвященное рейтингу сетевых предпринимателей Forbes. Чтобы развлечь публику, коллеги устроили голосование в нескольких номинациях. Зная, что в одной из них – «Лучший СЕО» – номинирован Дуров, я устроился рядом с основателем «Яндекса» Аркадием Воложем.

Нам раздали пульты с тремя кнопками – по одной на кандидатуру. Первые две номинации Волож сидел спокойно, а когда объявили третью, занес палец над цифрой «три», закрепленной за Дуровым, и держал так несколько минут, пока конферансье живописал подвиги номинантов.

Я догадывался, почему владелец компании, стоившей тогда миллиарды и торговавшейся на бирже NASDAQ, проголосовал – как и многие другие – за сына профессора филологии. Дуров создал цифровое государство с населением более 100 млн человек и произвел этот финт под носом у государства, в котором бизнесмены люто боялись не угодить Кремлю.

Когда я искал ответ на вопрос, что движет пользователем твиттера под ником Porn King (Дуров бравировал своим образом короля нелегалов) и его командой, то не предполагал, что история одного из громких стартапов России превратится в триллер о глобальном сражении за свободу в двоичном коде, цифровой среде.

Дуров оказался весьма успешным продавцом идей, и мне стоило много труда раскопать их фундамент. Венчурный капитализм оказался наивной концепцией, а точнее, новой оберткой для старого доброго капитализма в марксистском понимании, просто-напросто адаптировавшегося к постиндустриальной эпохе, когда новой нефтью стало наше с вами внимание – интерес пользователей разных сервисов и платформ.

Впрочем, я старался отсекать факты о «ВКонтакте» и затем о Telegram от интерпретаций и подвергал сомнению даже те эпизоды, которые не вызывали вопросов. Это было интересно.

Мальчик с томом Сервантеса выходит из подъезда, огибает автомобиль, который какой-то негодяй поставил так, что пешеходы еле протискиваются к тротуару, и сворачивает за угол. Перед ним пустынные кварталы, поля полыни и высоковольтные вышки, а в лицо дует ветер – как везде в Петербурге, но в этом районе особенно. Рядом море.

Архитектор раскрасил панели домов в оранжевый и бордовый, чтобы однообразный серый цвет не свел людей с ума. Расстояния между корпусами напоминают о заполярных городах, где возводить что-либо можно лишь на сваях, а дворы имеют сторону в километр. Летом они зарастают одуванчиками, разнотравьем и камышом, а вокруг осушенные болота.

Сканируя пространство на предмет гопников, мальчик с книгой идет к трассе. Некоторые многоэтажки недостроены, а улицы как бы недочерчены. У одного корпуса поставили стилобат, а дом так и не начали строить, и осталась бетонная коробка. Внутри нее горят костры и сидит молодежь в китайских бейсболках USA California, курит, бухает и рисует граффити. Весной разливаются лужи, и тогда парни сколачивают плоты, чтобы перебраться с континента «Камышовая» на континент «Ситцевая», где их ждут девчонки на велосипедах. Вдали маячат котлованы, наполненные мутной водой, в которой по весне находят трупы, а за котлованами чернеет лес.

Перепрыгивая через лужи, мальчик проходит недострой и выбирается к дороге, по которой век назад возили торф. Справа забор кладбища и березы у надгробий. Слева перекопанная площадь, окруженная скелетами панельных многоквартирных гигантов. Гиганты глядят свысока на метростроевцев, которые поднимаются из-под земли, где вот-вот (ожидание затянулось на годы) откроется новая станция, окраинная, последняя на ветке.

Несколько лет мальчик ходил в школу по грязной тропинке, и ему казалось, что он перемещается в предместье Аида. Перед ним возникал строй теней: пенсионеры и несуны с завода продавали метизы, подшипники и еще что-то из подвергшихся насилию металлов. Когда метро наконец ожило, тени исчезли, а пока еще оно не открылось, дорога мальчика к ближайшей станции лежит через заболоченное поле, усеянное бетонными столбами и их обломками. Наверху в проводах гудит электричество. Сереют трубы, а зиккурат фабрики, выпускающей фотоаппараты, сбегает вниз ступеньками – бруталистскими серыми блоками.

Оглядываясь, мальчик переходит торфяную дорогу и упирается в поле. Перед ним заброшенный аэродром и остатки военной базы. Бомбоубежища, накрытые холмами, и запертые на замок корпуса, бункеры. Он взбирается на холм и разглядывает дымящиеся вдали горы мусора. Когда ветер дует со стороны помойки, он ощущает этот запах, ужас квартирных маклеров. Пейзаж как бы говорит: больше треша, больше ада.

Но в этот раз дым не долетает, пахнет морем. Гопники сюда не забредают, да и вообще кругом живет не так много людей. Мальчик, устраиваясь на крыше бункера, открывает книгу и погружается в нее. Он худой, невысокий, не различает буквы на третьей строчке снизу; логопед не плакал по нему, а, пожалуй, справлял тризну. И он торчит часами на крыше в одиночестве, если не считать, например, Сервантеса.

Он мог бы пригласить с собой братьев, но старший, Михаил, был уже взрослым, жил тогда, в 1990-х, отдельно от матери, а средний, Николай, был настолько умен, что не интересовался аэродромом. Когда Николаю было три года, родители сажали его на свободное место в троллейбусе и давали книгу: например, «Популярную астрономию». Никто из попутчиков не верил, что ребенок ее читает, – рассматривает небось, – но Николай читал. Он рано выучился арифметике, а в семь лет щелкал кубические уравнения.

Однажды его позвали на телевидение в шоу вундеркиндов. Это произошло, когда семья перебралась с Балтики на Адриатику. Отцу, доктору филологии, предложили учить иностранцев русскому языку в Индии или в Италии. Индия манила поместьем с садом. Итальянцы известили, что главу Института русского языка ждет однокомнатная квартира в Турине. Что выберет латинист?

Мальчика с Сервантесом – то есть Павла – не взяли в стесненные туринские условия и оставили с бабушкой, пока не наладится быт. Та жила на Невском проспекте в тридцатиметровой комнате, окруженной чистилищем коммуналки. По блокадной привычке она крутила страшное количество консервов и заполоняла полки банками. Семья не сообщила Павлу, что летит без него. А когда объявили, едва ли не в последний момент, он, четырех лет от роду, не смог принять это известие и начал бить банки предательства.

Бабушка паниковала и жаловалась родителям: мальчик капризный и неуправляемый. Среди ночи он щелкал кнопками на телевизоре и пялился в экран. Показывали заседание во Дворце съездов, и его, как многих детей, захватывал поток непонятных и интересных слов: «президиум», «кандидат», «перестройка», «гласность», «кооператив». Его первое воспоминание о себе – как он сидит на ковре и строит из кубиков башню. Второе – как ставит кости домино одну на другую, стараясь забраться как можно выше, пока стела не рухнула.

Мы переписывались восемь часов подряд, отвлекаясь на разговор с редактором (я) и консультацию разработчиков приложения «ВКонтакте» (он). Подумав, Дуров добавил: «А может быть, это не причины, а следствия. Все, ухожу, я сегодня еще не ел».

Позднесоветский детский сад мало отличался от современного: раз ты прописан в таком-то районе, значит, тарелка манной каши ждет тебя именно там. Тусклыми утрами мальчик и пожилая женщина выходили из подъезда, прикрывая глаза от ветра, и ждали на остановке троллейбус. Цепляясь за перила, лезли в него, как альпинисты по веревке, и тратили час своей жизни, чтобы достичь другой окраины, а вечером уехать оттуда. Так Дуров возненавидел бюрократию.