– Про Бешметова откуда узнал? – холодно и зловеще процедил Ширяй.

– Ну, как откуда? Можно сказать, проявил оперативную смекалку. Поспрашивал у людей, повыяснял у того, у сего. Один сказал то, другой другое. Поговорил с ветеранами, с урками, опять же. Картинка и сложилась.

Вся троица молча уставилась на меня, явно не ожидав такого поведения с моей сторон.

– Ну вот, это собственно, всё, – пожал я плечами.

– Что значит всё? – вспылил Никитос.

– Всё, значит всё, Никита Антонович. В этом и весь секрет. И больше ничего.

Я кивнул на Нащокина.

– Просто я хочу сказать, Евгению Максимовичу про второгодника, про двойки и про Ангелину. Мне кажется, что в этом деле я показал себя очень даже достойно. Ну если хорошо подумать.

– Чего‑чего⁈ – воскликнул Ширяй нахмурившись и подпустив к голосу базарных ноток.

– Я говорю, Глеб Витальевич, если хорошо подумать, то я провернул крутую операцию. Нашёл документы, которые вы бы без меня никогда не нашли. Не дал себя поиметь ни вам, ни Назарову. Того, кто меня прессовал, больше нет. Я его поймал, но устранили его вы сами. Бумаги у меня. Ну? И чем плоха эта операция? И чем плохи аналитические и оперативные способности для будущего Нащокинского зятя? Вот, собственно, что я хочу сказать.

Снова повисла тишина. Густая, плотная. Троица злодеев оторопело смотрела друг на друга, а я просто ждал, когда эффект от сказанного развеется.

– А ты борзый фраерок, – наконец, протянул Ширяй, буравя меня взглядом. – Вы посмотрите, пацаны. Шнурок. Но не просто шнурок, а с узелочком. Да только как тебе верить, если ты шантажист?

– Чего? – воскликнул я. – Не припоминаю, чтобы кого‑то шантажировал. Наоборот. Вы спрашиваете, я отвечаю. Спросили бы раньше, я бы, может, и раньше ответил. Если бы вы не посылали ко мне всяких Раждайкиных да вьетнамцев. С какого перепугу я буду им что‑то рассказывать, передавать или ещё что‑то? Чтобы это всё улетучилось? Нет.

– Вьетнамца к тебе Назаров посылал, – поднял палец Ширяй.

– Да ну конечно, – ухмыльнулся я. – Ладно, понял. Вьетнамца сейчас, конечно, не спросишь. И Назарова тоже. Но прикольно выходит. И Назар, и вы наняли одного и того же человека, чтобы меня прессовать. Он, сука, – простите за бедность речи, по‑другому трудно, – мою мать долбанул по башке. Ладно, чего вспоминать. Ему за это самому башку пробили.

– Пробили. Но хотели повесить на кого другого, да? – прищурился Ширяй.

– Хотели, да не повесили. Но не потому что сами так решили, а потому что я не дался и дёрнул за ниточки.

– За какие ещё ниточки?

– Ну, как какие? Это же Назаров дело закрыл. Его медиаканалы шум давали, люди из администрации давили. Не сами же вы решили меня оставить в покое.

– Ну и где теперь твой Назаров?

– Где‑то между небом и землёй, – кивнул я.

– Вот именно. Только вопрос такой. Почему он дёргал за свои ниточки? Потому что ты ему отдал документы?

– Потому что хотел, чтобы я отдал. Но отдал только одну папку. Их там всего двенадцать было. Одиннадцать осталось.

– А может, их там было сто двенадцать, откуда мне знать?

– Там есть опись всех документов. Отдельная бумага. В ней всё написано. Графологическую экспертизу есть кому провести.

Они переглянулись и снова замолчали.

– На самом деле, – нарушил я тишину, – та безделица, которую я передал Назарову и которую он опубликовал через дебила Петрушку, яйца выеденного не стоит.

Я глянул на Никиту. Он проглотил, ничего не ответил и смотрел на меня пристально, как удав.

– Так где эти документы сейчас? – спросил Ширяй.

– Документы у меня. Говорю же, я отдал лишь одну папку. Только чтобы показать всем, что документы реальны, что они существуют и что лежат в надёжном месте. Достаточно надёжном, чтобы высокопрофессиональные ищейки уважаемого Никиты Антоновича, а также Харитошки не смогли их найти ни у меня дома, ни где‑то ещё. Так что, мне кажется, я продемонстрировал полную профессиональную пригодность.

– Какую пригодность? – взорвался Ширяй и бронзовый загар на его лице стал превращаться в медный. – Ты что лепишь⁈ Ты хочешь сказать, что всю эту мутату замутил ради внучки моей?

– Ну а вы что, хотите, чтобы вот этот хлыщ, актёришка, гомосек латентный, обеспечивал её будущее? Ну, я тогда не знаю. Если вам кажется, это хорошей партией…

– Какая партия! – вступил Нащокин. – Он ничто! Он скоморох!

– Скоморох‑то скоморох, но она вокруг него вьётся, – пожал я плечами. – А потом уа‑уа, дитя любви, и у скомороха родится кто? Мориарти или скоморошка? Этого я не знаю. Это вопрос к генетикам…

Ширяя чуть на куски не разорвало.

– Я, конечно, второгодка, – решил дожать я, – но считаю, что принимать законы, жать на кнопку, надувать щёки перед телекамерами или руководить министерствами и ведомствами я лично вполне смогу. Это дело сноровки. А вот сможет ли министр или рядовой депутат, я не говорю, конечно, о многоуважаемом Евгении Максимовиче, но сможет ли он сделать то, что сделал я? И кто окажет большую пользу семье? Кто поборется за семью? Кто деньги будет зарабатывать? Саша Жуков? Или дон Дельфино? А, может, всё‑таки Серёжа Краснов?

Экспромт был рискованным, конечно, но они очень сильно хотели получить эти бумаги и вообще никак не ожидали такого поворота, так что теперь сидели и щёлкали зубами. Охренели малость.

– Думайте сами. Нет, я понимаю, у Никиты Антоновича тоже сын является претендентом, но тут уж решать вам. Считайте, я прошу руки вашей внучки и дочери.

– Решать будет Ангелина. – нервно воскликнул Нащокин.

Я хмыкнул.

– Как скажете, Евгений Максимович.

– Смотри, какой зубастый, – покачал головой Ширяй. – Прям пиранья какая‑то, а? Не ожидал я, что разговор повернётся так. Ну, что скажешь? Нащокин, что ты щеки дуешь сидишь? О твоей дочке речь.

– Ну, знаете ли, я совершенно не понимаю, почему сейчас и тем более в таком ключе ставится этот вопрос.

– Ой, всё, закрой рот, пожалуйста. Это не заседание в комитете.

– Что?

– Ладно, иди развлекайся, щенок, – покачал головой Ширяй, игнорируя зятя. – Вот же щенок, твою мать. Перекусал всех, борзых и легавых. Особенно легавых. Да, Никитос?

Никита сжал челюсть и ничего не ответил.

– Иди, говорю, иди, – кивнул мне Ширяй. – Подумаю, что с тобой делать. В понедельник отдашь всё, что у тебя есть, всё, что нарыл.

– Раждайкину, – добавил Щеглов.

– Да не вопрос, – ответил я. – Больше шуму, материалы не ахти.

Вышел я из кабинета Ширяя на своих двоих, не на щите и не без щита. Назарова было жаль по‑человечески, и Прошку было жаль. Но, положа руку на сердце, бился он с Никитосом не за правду, а за то, чтобы продвинуть свои интересы и ущемить интересы Никитоса. Битва шла за кусок пожирнее, а не за что‑то ещё. Осознавать это было грустно, потому что выходило так, что за тридцать лет многое изменилось, а принципы нет. Принципы урвать побольше, а остальные пусть сдохнут, никуда не делись.

У бассейна гремела музыка, лилось шампанское, гости смеялись, ели и пили, какие‑то красотки плавали в подогретой и освещённой воде, а самцы в хорошей форме поглядывали на них с берега, прикидывая, кому достанется эта юная и прелестная плоть сегодня, а кому завтра.

Ангелина танцевала с артистом Жуковым. Он уже хорошенько ужалился и глупо ржал, прижимал её к себе, тискал за задницу. Никого это не волновало. Пускай девочка развлечётся. Девочке девятнадцать лет, и всё совсем не так, как пел когда‑то Лоза, за исключением того, что вот это жизнь, живи не тужи. Жаль только, что не каждый вечер такая жизнь.

Я подошёл к диджею, который стоял за пультом чуть в стороне, в наушниках, окружённый прожекторами с цветными лучами. Вокруг него стелился дым. Это шли полевые испытания дыммашины к завтрашнему торжеству.

– Можешь Лозу поставить?

– Чего?

– Девочка сегодня в баре.