Поздний вечер окутал княжеский дворец тишиной. В одном из покоев второго этажа, обставленном строго и без излишеств — книжные полки, тяжёлый письменный стол, кресла у камина — потрескивали поленья. Генерал Хлястин сидел в кресле, держа в руке бокал коньяка. Перчатки он снял, положив на подлокотник, и теперь медленно вращал янтарную жидкость, наблюдая за игрой отблесков пламени.

Напротив устроился советник князя Акинфеев — седовласый мужчина с острым, как булавка, взглядом. На военном совете советник молчал, но генерал чувствовал его взгляд — оценивающий, настороженный, не одобряющий.

— Вы хотели поговорить, Илья Петрович, — негромко произнёс Хлястин, не отрывая взгляда от коньяка. — Слушаю.

Акинфеев помедлил, подбирая слова. Пальцы его нервно барабанили по подлокотнику кресла.

— Генерал… То, что вы сегодня говорили на совете. О зачистке деревень. О расстрельных взводах для командиров. Я понимаю необходимость жёсткости, но… — он замолчал, ища подходящую формулировку. — Не кажется ли вам, что подобные методы могут восстановить против нас не только Пограничье, но и собственное население, а также всё остальное Содружество, если вести о том разлетятся за пределы княжества?

Хлястин отпил коньяка, смакуя терпкий вкус. Поставил бокал на столик рядом с креслом и повернулся к советнику. Лицо его оставалось бесстрастным, но в глазах мелькнуло что-то — не раздражение, скорее усталость человека, которому приходится в сотый раз объяснять очевидное.

— Илья Петрович, — начал генерал спокойно, складывая пальцы домиком, — я тридцать лет служу Владимирскому княжеству. Подавлял бунты в деревнях, помогал предыдущему князю планировать операцию против Сергиева Посада, защищал города от Бездушных.

Он встал, подошёл к окну, за которым расстилалась ночная столица. Огоньки фонарей, редкие силуэты запоздалых прохожих, тишина спящего города.

— Знаете, что я понял за эти тридцать лет? — Хлястин не оборачивался, продолжая смотреть в окно. — Людей нужно вести жёсткой рукой. Мягкость равна слабости. Слабость равна поражению. Это математика войны, простая и безжалостная.

— Но речь о мирных жителях…

— Мирных? — Генерал повернулся, и в голосе его прозвучала ледяная насмешка. — На войне нет мирных. Есть союзники и враги. Тот, кто кормит вражеского солдата, — враг. Тот, кто укрывает вражеского разведчика, — враг. Тот, кто снабжает противника информацией, провиантом, кровом, — враг. А врага ставят к стенке.

Акинфеев поёжился, но держался. Хлястин вернулся к креслу, сел, снова взял бокал. Сделал глоток.

— Позвольте рассказать вам историю, Илья Петрович. Двадцать три года назад. Юго-восточные уезды княжества, деревни вдоль границы с Муромом. Крестьянский бунт — не платили налоги, зарезали сборщика, убили троих стражников. Меня послали навести порядок с сотней солдат.

Генерал замолчал, вспоминая. В камине потрескивали дрова, отбрасывая пляшущие тени на стены.

— Я мог поступить «гуманно». Арестовать зачинщиков, устроить суд, отправить на каторгу. Но я знал: через полгода начнётся новый бунт в ином месте. Потому что люди забывают. Они видят пример безнаказанности и думают — а почему бы и нам не попробовать?

Хлястин отставил бокал, сцепил пальцы.

— Я приказал повесить зачинщиков на главной площади. Публично. Их семьи смотрели. Дети смотрели. Жестоко? — Он перевёл взгляд на собеседника. — Да. Но бунты в том регионе прекратились на двадцать лет. Двадцать лет мира, процветания, стабильных налогов. А знаете сколько жизней спасла та жестокость?

Советник молчал, глядя в огонь. На лице его читалось отвращение, но и понимание. Он был слишком опытным администратором, чтобы не видеть логику в словах генерала.

— Вы спрашиваете о моих методах, — продолжал Хлястин негромко. — Я не монстр, Илья Петрович. Я реалист. Война — грязное дело. Самое грязное, что придумало человечество. Кто-то должен пачкать руки, чтобы остальные могли спать спокойно.

Он снова надел перчатки — белые, безукоризненно чистые. Движения были медленными, почти ритуальными.

— Ходит множество споров о том, кому принадлежит следующая фраза, но мудрость её несомненна: «Милосердие к виновным — это жестокость к невинным». Каждый крестьянин, которого я пощажу сегодня, завтра может убить моего солдата. Каждая деревня, которую я оставлю нетронутой, станет базой снабжения для Платонова. Могу ли я себе это позволить?

Акинфеев наконец заговорил, голос его звучал глухо:

— Генерал, я понимаю вашу логику. Но где граница? Где та черта, которую не следует переступать?

Хлястин усмехнулся — коротко, без тени веселья.

— Черта? Её не существует. Есть только цель — победа. И средства для её достижения. Всё остальное — сантименты для мирного времени.

Он встал, подошёл к книжной полке, провёл пальцем в перчатке по корешкам. Остановился на одном — потрёпанный том в кожаном переплёте.

— Знаете, Илья Петрович, когда-то я был идеалистом. — Голос генерала стал тише, в нём прозвучали непривычные нотки. — Молодой офицер, только что окончивший военную академию. Верил в честь, благородство, рыцарские правила войны. Думал, что можно воевать «по-человечески».

Он вытащил книгу, раскрыл на случайной странице, но не читал — просто смотрел сквозь неё куда-то вдаль.

— Потом я увидел, как «благородные» князья режут друг друга за власть. Как один аристократ отравил другого на званом ужине, а через неделю с жалобной миной стоял у его гроба. Как Бездушные пожирали целые деревни, пока столичная знать пировала и обсуждала моду.

Советник медленно кивнул. Понимание не означало одобрения, но офицер и не ждал одобрения. Ему было достаточно, что Акинфеев видел логику.

Пётр Алексеевич захлопнул книгу, вернул на место. Лицо его было усталым, но глаза оставались холодными и решительными.

— Платонов — умный противник. Опасный. Он не церемонится с врагами, не соблюдает правил аристократических интриг. И если я буду играть по правилам, он меня раздавит. Казни, зачистки, смертные приговоры, — генерал пожал плечами, — это лишь инструменты войны, не более. Молоток не терзается сомнениями, забивая гвозди. И я не терзаюсь. Кто-то должен это делать. Кто-то должен быть чудовищем, чтобы защитить княжество от настоящих чудовищ.

Акинфеев подался назад, увидел абсолютный холод в глазах собеседника, а тот покачал головой и подвёл итог:

— Я понял одну простую истину: мир жесток. Он не прощает слабости. Либо ты волк, либо овца. И я никогда не буду овцой.

Я стоял на командном пункте южного форта в предрассветных сумерках, наблюдая за последними приготовлениями. Октябрьский ветер нёс с собой запах пороха и машинного масла — артиллерийские расчёты проверяли орудия.

Рядом со мной Грановский сверялся со скрижалью, где была расписана каждая минута предстоящих учений. Майор Рысаков докладывал по амулету связи о готовности своих ветеранов, размещённых во всех пяти фортах. Беспалов в восточном форте подтверждал готовность инженерных подразделений.

— Первый этап начинаем ровно в шесть, — произнёс я, обводя взглядом собравшихся командиров. — Учебные стрельбы по статичным мишеням. Каждый форт отрабатывает секторы обстрела. Особое внимание на перекрёстный огонь между фортами — враг не должен найти мёртвых зон.

Василиса кивнула, стоя у магической карты местности, которую создала вместе с другими геомантами. На ней светящимися точками отмечались позиции всех подразделений.

Ровно в шесть грохнул первый залп. Семнадцать орудий ударили одновременно — земля содрогнулась, в ушах зазвенело несмотря на наушники. Снаряды легли точно в обозначенные квадраты в километре от фортов, взметнув фонтаны земли. Капитан Журавлёв координировал огонь через магофоны.

Следующие двадцать минут форты методично расстреливали учебные цели — деревянные щиты с нарисованными силуэтами, старые повозки, специально выставленные чучела. Особенно впечатляла работа новых расчётов, натренированных инструкторами Москвы. Они выжимали из своих орудий максимальную скорострельность, успевая делать выстрел каждые семь секунд.