Заглянув в холодильник, Фардин достал оттуда приготовленный Шаистой бадемджан [Бадемджан – овощное рагу с основным ингредиентом – баклажаном. Наподобие баклажанной икры], который намазал на остатки утренней лепешки – тафтун и с удовольствием умял, запив чаем. Самогон и адреналин разожгли нешуточный аппетит. Он бы сейчас и калепаче [Калепаче – похлебка из бараньей головы и копыт] съел за милую душу. Им хорошо было насыщаться в Рамадан на рассвете. Горячий, душистый, с дерзким запахом чеснока, с упругими бараньими щеками и глазами…
Фардин с усилием перешел мысленно к другим баранам, несъедобным и, более того, неудобоваримым во всех отношениях. Начал анализировать сегодняшний разговор с пьяненьким шефом. Натренированная за последние годы память позволяла воспроизвести слова Омида практически дословно.
Заметки о разработках университета по лечению химических поражений выходили в газетах, Фардин тщательным образом их отслеживал, вырезал из газет, распечатывал из интернета и создавал свой архив. Статьи содержали весьма общие сведения, профильтрованные цензурой. Сегодня же Омид заговорил о своем активном сотрудничестве с военными, про доступ в их лаборатории к образцам боевых отравляющих веществ, а главное, он упоминал некоего майора Камрана из МИ [МИ – Министерство информации, бывшее САВАК (SAVAK)– министерство государственной безопасности Ирана времен правления шаха Пехлеви (1957–1979гг.). Политический сыск, разведка, контрразведка], который, по-видимому, курирует разработки. Со слов Омида, у него с Камраном наладились почти дружеские отношения. Хотя Фардин был склонен делить бахвальство Омида пополам. Да и не верилось, что сотрудник МИ, человек, соблюдающий секретность, преисполненный своей значимостью, станет приближать к себе кого бы то ни было.
Фардину доводилось наблюдать поведение офицеров МИ со стороны, оказавшись с ними в одной компании. Надменность и неприступность. Они себе цену знают.
Фардин запомнил контрразведчиков МИ образца почти тридцатилетней давности. Тогда было разве что побольше фанатизма и подозрительности. Его держали в камере и били на допросах с большим энтузиазмом и даже азартом, пытаясь добиться признания в том, что он шпион.
Это продолжалось неделю, пока дядя Ильфар бегал по инстанциям с жалобами и воззваниями. Зачастую он брал и бабушку Фардина. Она тогда еще оставалась довольно подвижной, энергичной. Она кричала, рыдала, падала в обморок в приемных, куда приводил ее Ильфар в качестве иллюстрации своих доводов, дескать, профессиональные разведчики не таскают за собой старых и больных бабушек. Да и сам Фардин, как убеждал контрразведчиков Ильфар, просто растерявшийся мальчишка, спасшийся бегством от беспорядков в Азербайджане, после того как погиб его дед. Это не угроза безопасности Ирана, а просто-напросто воссоединение семьи.
Только чудо, а вернее, спрогнозированное в Москве чудо, позволило Фардину Фирузу выкарабкаться тогда. Учитывалось, что Ильфар служит в армии (на тот момент), пользуется уважением – на это делалась основная ставка. И она сыграла.
Но пребывание в тюрьме аукалось Фардину по сей день внезапным страхом, излишней подозрительностью и порой нерешительностью. Он боялся ошибок, ведь они могли повлечь за собой не банальное разочарование, а гибель…
В гостиной Фардин выключил верхний свет, оставив два бра на противоположных стенах и торшер – странное металлическое сооружение, напоминающие аиста в черной шапке-кубанке.
Слабый песочный свет бликовал на выпуклой поверхности аквариума с двумя золотыми рыбками, оставшимися с навруза. Как биолог Фардин знал, что этих рыб нельзя выпускать в местные открытые водоемы. Нет, они не погибнут, золотые рыбки с виду только безобидные. Они заносят в воду вирусы. Разве что в парковых прудах они не настолько опасны.
Рыбками в банках, стаканах, мини-аквариумах украшали праздничный новогодний стол в конце марта. Одну рыбку принес Дильдар – одиннадцатилетний сын Фардина, а другую подарила Симин…
Эта художница Симин с большими, продолговатыми, почти черными глазами, пухлыми губами и довольно крупным носом обладает такой притягательностью! Фардин попал к ней в плен, едва увидел. Похоже, она единственная на той вечеринке у бассейна в доме ее подруги оказалась со «своим» носом, не прооперированным.
Женщины в Иране делились на три категории. Те, кто уже сделал пластику носа, те, кто копил деньги, чтобы сделать, и те, кто не собирался. Симин относится к третьей, самой малочисленной группе. И не понятно – либо ее все устраивает в своей внешности, либо ей безразлично.
Она выглядела так же, как и ее живопись – стихийно.
Напротив дивана в гостиной Фардина висел большой холст Симин с довольно сюрреалистическим изображением быка с раздутыми гневными ноздрями, топчущего окровавленный песок арены.
Свет из окна и балконной двери, дневной, а, в особенности, лунный, делал изображение на картине словно живым, мистическим, завораживающим, воплощением стихии. Правда, у Симин это не разрушительная сила, а созидательная, но неспособная сдерживаться в своих порывах.
Подарила эту символичную картину она вскоре после знакомства. Каким чутьем уловила в тихом, чуть ироничном научном сотруднике его сущность, скрытую глубоко даже от него самого? Он ведь должен искренне верить в свою «тихость и научность».
Симин живет с братом и его женой. Она в разводе, подолгу обитает в Европе – то в Париже, то в Голландии и в Америке, и отчасти поэтому их семья гораздо терпимее относится к несоблюдению мусульманских традиций. Во всяком случае Симин принимает гостей-мужчин, оставаясь одна дома. К тому же огромная ее двухэтажная квартира совмещает в себе функции жилья и мастерской.
Почти весь второй этаж в пентхаузе занимает студия. Здесь всегда прохладно, в углу у окна такой же, как у Фардина, самовар, только электрический, а не газовый, но он точно так же все время подогревается, домовито, в ожидании гостей.
Сплетен соседей о вольных нравах хозяйки удавалось избежать благодаря тому, что посетители попадали сразу в квартиру – двери лифта открывались в холле пентхауза, и лифт ехал наверх только с разрешения хозяев. Она держала дома даже собаку, небольшого плотного песика, гладкошерстного с хвостиком-крендельком и светлыми бровками на темной морде. Его звали Бобби, и этот шустрый субъект был вне закона в Иране. Гулять с ним нельзя, на машине возить тоже – иначе получишь штраф и пса отберут.
Тегеранцы, тем не менее, собак заводят, выгуливая их втихаря, где никто не увидит. К примеру, за высокими заборами своих вилл. Этим все можно. Даже «нечистых» животных держать…
Поглядев на бычью морду на картине, Фардин вспомнил их с Симин недавнюю встречу, случившуюся два дня назад. Он заехал к ней после работы. Заметил в огромной мастерской небольшую, ему по колено, деревянную скульптуру быка с извитыми острыми рогами, крепким загривком и мосластым задом. Бобби обходил его стороной и поглядывал на быка с великим подозрением. Фардин гладил Бобби, ностальгируя по сибирскому коту, который был у семьи Фирузов в Баку.
В мастерской пахло масляными красками, растворителем, лаком и свежезаваренным чаем, который пил Фардин, развалясь в кресле за спиной Симин. Девушка торопливо дорисовывала картину к выставке в Америке. Она работала то мастихином, то плоской широкой кистью. Черно-белый платок сбился на затылок (она надевала платок при Фардине). Ее волосы почти невозможно задрапировать, слишком пышные. Она стояла у мольберта босиком на светлом паркетном полу – всегда работала босиком.
Растения в огромных вазонах теснились у балконных окон, чуть загораживая свет.
–Америка, Франция, Голландия… Ты так легко порхаешь. Туда-сюда,– Фардин несколько жеманно повел рукой, изображая перемещения Симин.– Саваковцы [Савакавцы – так сотрудников МИ называют по старой памяти, по названию организации-предшественницы] еще не вязали тебя на карандаш?
Симин не обернулась, и он не видел выражение ее лица, она лишь пожала плечами. Понимай как хочешь. Фардину не понравился подобный язык тела.
