Продав эти ковры, особенно исфаханский, Фардин мог уехать в Европу, скажем, в Париж, прикупить там небольшую квартирку и жить безбедно на проценты от оставшихся денег, положенных в банк.
Ковры сохранились на редкость хорошо, даже серебряные и золотые нити ничуть не потускнели, подчеркивая красоту трилистников и вьюнков растительного узора. Уже и цветы истлели, которыми вдохновлялся древний мастер, да и сам мастер бродит по садам аль-Фирдауса [Аль-Фирдаус – рай], тоскуя по своему станку и отполированному до блеска челноку, сделанному из пальмы. А ковры не распались в прах…
Стоять под акацией становилось опасно, углядят его в глубокой тени ксировцы, это вызовет еще большие подозрения, чем если бы он просто прошел мимо них посредине жаркой ночи.
Рубашка липла к телу, хоть и небольшая порция арцаха усиливала жар в лице, по лбу струился пот. Фардин ощупал диктофон через ткань кармана. И, пятясь, вернулся к машине. Присел на капот и закурил «Forvardin».
Он покупал самые дешевые сигареты, по восемь тысяч риалов за пачку. Привык экономить, хотя и зарабатывал довольно неплохо по меркам Тегерана – тринадцать миллионов риалов – около трехсот долларов, больше или меньше, в зависимости от колебаний курса, впрочем, инфляция неумолимо делала эту сумму меньше.
От дешевого табака саднило в горле, и дым разъедал глаза, но Фардин докурил до фильтра, поскольку привык все делать основательно. Он снова коснулся кармана с диктофоном и решительно пошел в противоположную от дома сторону. Сделал солидный крюк и приблизился к своему подъезду с другой стороны, где росло две сосны с сильно обчекрыженными ветками, а у их основания – лохматый куст аморфы, который замаскировал Фардина и позволил ему проскользнуть к ступеням подъезда незамеченным.
Дом напоминал неровно поставленные один на другой кубы со стеклянной передней гранью – просторными балконами с прозрачным ограждением и массивными, на металлических ножках, цветочными ящиками, глубокими, на высоту ограждения. Еще Зиба высадила в ящики базилик и тимьян. От ветерка аромат этих трав заносило в квартиру и навевало мысли о Средиземноморье и средиземноморской кухне. Иногда Фардин общипывал куст тимьяна, чтобы пожарить себе мясо в масле с веточкой, пахнущей то ли хвоей, то ли лимоном.
Перед тем как зайти к себе в квартиру, расположенную на последнем этаже, Фардин, выйдя из лифта, поднялся по узкой лестнице на крышу. Тут стояло несколько шезлонгов и зеленых зонтиков от солнца. Под ногами шуршал белый гравий, рассыпанный по всей поверхности крыши, защищающий верхние этажи от палящего летнего солнца. В дальнем углу за одним из кирпичей в кладке вокруг вентиляционного шкафа у Фардина был устроен тайник, куда он сейчас и спрятал диктофон. Только избавившись от него, почувствовал себя лучше.
Он прилег на шезлонг, пытаясь увидеть звезды за светящимся облаком из смога и множества огней Тегерана. С этой точки он мог видеть половину города, ниспадавшую черной мантией, усыпанной драгоценными камнями огоньков – рубинами, янтарем, изумрудами и бриллиантами. В Тегеране не жалели электричества на иллюминацию. Даже сейчас на крыше, когда тут никого нет, светились многочисленные лампы подсветки вдоль бордюра, огораживающего край крыши, привлекая летучих мышей. Маяком над остальными огнями горел мутно-красный, словно хмельной, огонь на телевизионной башне.
Чаще Фардин испытывал чувство покоя при виде ночного Тегерана, но иногда ему казалось, что он в замкнутом пространстве, даже здесь, под открытым небом, а Точал давит своим каменным массивным телом высотой в почти четыре тысячи метров. И когда зимой вершину горы припудривало снегом, ощущение темницы не исчезало до конца. Некуда деться и, даже если придется скрываться, перейти на нелегальное положение и попытаться бежать – удастся ли?
Бывало, что такими душными ночами, полными одиночества и липкого страха, он обдумывал план побега. Мысль о возможности скрыться в посольстве государства, на которое он работает, не вызывала облегчения. Скандал облепит всех, как туман над Точалом, полетят головы правых и виноватых, испортятся отношения между Ираном и Россией.
Его бросило в жар при мысли, что в посольство его и не пустят. Он – нелегал, а значит оценивал все риски с этим связанные, когда согласился работать. В крайнем случае могут обменять. Но на кого? Нет же между Ираном и Россией такого активного шпионообмена, как, например, у России с США или Великобританией. Да и просидеть всю оставшуюся жизнь на территории посольства…
Наиболее приемлемым вариантом он считал бегство с помощью курдов в Ирак. Они шастали по горным тропам в Северный Курдистан за контрабандой. Наркотики, алкоголь, оружие. Не зря Фардин поддерживал отношения с одним из них, регулярно покупал у него виски, который, чаще всего, выливал тут же, в ближайшем туалете какого-нибудь кафе, чтобы не тащиться с опасной ношей через весь город. Не зря Фардин хранил две тысячи долларов в потайном кармашке бумажника… Он узнал у курда Джегера, сколько стоит нанять надежного проводника. Такие расспросы курда нисколько не напрягли, он озвучил сумму, почесывая беспалой рукой курчавую бородку…
Страх никогда не отпускал Фардина, но не мешал ему здраво мыслить. Он своими, порой неожиданными, всплесками адреналина бодрил его, как холодный душ, не позволял расслабляться, когда изо дня в день Фардин проживал тихо, рутинно, предсказуемо. Это убаюкивало, усыпляло бдительность, имитировало жизнь настолько реалистично, что ему порой казалось, что вот она его настоящая и единственная действительность – работа в Медицинском университете, прогулки по парку, тренажерный зал, наргиле-кафе, встречи с сыном на пятничной молитве, изредка командировки, закрытые вечеринки с друзьями, отпуск за границей…
Страх не вызывал панику, он существовал как данность, пожалуй, как насущная необходимость, наподобие сна или еды.
Сейчас, когда он созерцал небо Тегерана, занавешенное кисеей смога, отражающего иллюминацию, словно кривое зеркало, Фардин чувствовал, как адреналин все еще бурлит в крови. Но спустившись в квартиру, он уже испытывал усталость, апатию, обязательно следовавшие за возбуждением. Он ненавидел эти нервные спады, но свыкся с ними, как с неизбежным.
Разувшись и аккуратно поставив ботинки рядышком – носок к носку, задник к заднику, Фардин прошел по ковровой дорожке с изображенной на ней вазой с цветами. Тот самый ковер из Кермана, один из полученных от дяди в наследство. Впрочем, дядя еще жив и отдал ковры, посчитав, что у племянника они будут сохраннее. Район, где живет Ильфар, расположен на самом юге города, а стало быть, бедный и неспокойный. Ильфар, несмотря на то, что он герой Священной обороны [Священная оборона или Навязанная война – так называют в Иране ирано-иракскую восьмилетнюю войну 1980–1988гг.], так и живет в районе торговцев базара.
Его огромный портрет висит на одном из домов в Тегеране, но что-то никто из начальства не стремится улучшить его жилищные условия. Сколько этих ветеранов! Тысячи. Воевали в восьмидесятых и дети, и старики, и женщины в Пасдаране [Пасдаран – подразделения добровольцев]. Дядя Ильфар, правда, был кадровым военным.
Из коридора Фардин зашел в большую гостиную с двумя клетчатыми диванами и коврами на полах, новыми и одним из дядиных по центру комнаты – из Исфахана. Каждый раз бросив взгляд на ковер, Фардин гадал, каким образом он попал к семье Ильфара, ведь такие шедевры ткацкого искусства дарили иностранным посольствам. Много тайн хранилось в их семье.
Привычно оглядев комнату, Фардин не заметил никаких тревожных изменений.
К нему раз в неделю заходила уборщица Шаиста, немолодая женщина из Афганистана, из Пули-Хумри. Но она, после пары выговоров от привередливого хозяина, не перемещала предметы с места на место, хоть и ворчала по этому поводу: «Я же не птичка, чтобы порхать по комнатам с пылесосом и вытирать пыль, не притрагиваясь ни к чему».
Фардин задернул плотную штору, открыв сперва балконную дверь. Свежести это не прибавило. Пахло в гостиной лимонным ароматизатором и старым ковром. Лучше было включить кондиционер, но Фардин экономил. Он заглянул на кухню, зажег три длинные лампы под навесными полками. В голубом холодном свете блестел бок серебристого пятилитрового самовара, стоящего около газовой водонагревательной колонки. Подключенный к газу самовар всегда держал тепло.
