— Я хочу жить рядом с Ривой, моей дочерью, — бескомпромиссно заявила бабушка. — На улице имени писателя Островского.
— Но это старый район, там нет свободной квартиры, — вздохнул полковник и хлопнул ладонями по «ушам» своих галифе.
— Я подожду.
— И будете писать?
— Каждый день, — ответила бабушка.
Полковник развернул себя, как тяжелый шкаф, и направился к воротам двора.
— Мне и телефон нужен! — крикнула бабушка в его широкую спину.
Телефон ей поставили. Это был единственный телефон на весь дом, с длинным шнуром. Бабушка выносила его во двор и ставила на табурет, чтобы пользовались соседи. Это и был звездный час моей бабушки.
Квартиры она так и не дождалась: район, где мы жили с мамой и папой, был одним из старых районов города и не подлежал застройке.
К тому же иссяк источник информации — Борщев и другие бабушкины «контрагенты» проходили по «делу Багирова» и были сурово наказаны.
Бабушка умерла в 1966-м, в год выхода моего первого романа «Гроссмейстерский балл» отдельной книгой. И мама положила книгу с дарственной надписью в ее гроб.
Незадолго до кончины бабушка, в возрасте восьмидесяти лет, приезжала в Ленинград посмотреть, как я живу семейной жизнью. Внимательно все осмотрев, она прожила три дня и уехала, ни с кем не простившись. Вскоре я получил от нее письмо, но это уже другой рассказ…
Сталинград — длинный город, он тянется вдоль Волги чуть ли не на восемьдесят километров. От завода им. Петрова на севере до Тракторного на юге. В зимние холодные вечера это расстояние увеличивается — очень уж долго плетется автобус от завода Петрова, где я жил в общежитии, до конечной остановки у гостиницы «Сталинград».
Гостиница находилась в самом центре города, напротив Драматического театра. В те годы театром руководил режиссер Покровский — красивый, неприступный мужчина. Увидев его, я оробел и показал свою первую пьесу «Звезды незакатные» завлиту театра Шейнину, как вообще и подобает быть. Шейнин был живой, общительный человек, невысокого роста, полный, активно лысеющий. Пьесу о злоключениях геолога в Сибири, о его самоотверженной работе и любовных увлечениях я написал довольно быстро. Во всяком случае, несколько быстрее, чем ее читал завлит театра. Прочитав, Шейнин пригласил меня на разговор. Он сказал: «Начнем с фамилии главного героя. Стрекалов! Что это за фамилия? Стрекалов. Не фамилия, а фановая труба. Ну бог с ним, пойдем дальше…» Но я его уже не слушал — в кабинет вошла жена завлита, женщина необыкновенно располагающей внешности. Что могло связывать зануду-завлита, который, я был убежден, совершенно не понял пьесу, с этой волнующей воображение женщиной в темном тяжелом платье, плотно облегающем статную фигуру? Что общего между его лысиной и ее роскошными волнистыми волосами?! В то же время мне хотелось, чтобы он продолжал нудеть, разбирая пьесу, но при условии, что жена побудет в кабинете.
— Не обращайте внимания на его критику, — проворковала она. — Шейнин сегодня не в духе, он ходил вносить квартплату. Мне пьеса нравится, вы молодец.
Я был окрылен. Я покинул театр, словно получил твердое заверение в постановке своей пьесы. Я пересек улицу и зашел в ресторан при гостинице «Сталинград». Заказал два бутерброда с красной икрой и сладкий чай. Почему я запомнил это меню? У меня появилась привычка: приезжая в центр города, я непременно заходил в ресторан и заказывал бутерброд с икрой и чай. Стоило это около рубля… В дальнейшем я подружился с Шейниным и был допущен в дом, что несколько остужало пыл — неловко волочиться за женой человека, который распахнул двери своего дома. Да и жена в домашней обстановке показалась мне иной, потускнело очарование первой встречи. Халат честнее проявлял фигуру, чем хитрое темное платье с тайными подстежками, шлепанцы с потертым мыском тоже не красили. К тому же и Шейнин дома оказался более привлекательным человеком, чем на службе…
— Понимаете, Израиль, — говорил дружески Шейнин, — пьеса ваша и впрямь неплохая. Но ей не пройти рогатки местного Управления культуры. Во-первых, потому что неплохая, довольно смелая и неожиданная. Во-вторых… с чего начинается пьеса? С фамилии автора. А с чего начинается фамилия автора? С его имени. И если ваша фамилия как-то ничего не определяет, слава богу, таких фамилий на Руси было много, цари носили подобную неметчину, но имя?! Простите меня: Израиль — это не имя. Это красная тряпка для быков из Управления культуры… Поезжайте в Москву. Сейчас появился новый театр «Современник». Ребята они горячие, молодые, небитые. Возможно, вам повезет с вашей пьесой.
И я поехал в Москву. Взял недолгий отпуск в счет переработки во время летнего полевого сезона и поехал.
В Москве, в Спиридоньевском переулке, в доме № 9, жила наша родственница с папиной стороны, на нее и был расчет — не останавливаться же в гостинице с моими деньгами.
Щуплая старушка-привратница в непривычном «молотовском» пенсне пристально вглядывалась в меня.
— Успокойтесь, мадам, — галантно проговорил я. — Разбоем здесь не пахнет. Мне нужна ваша жиличка по фамилии Штемлер. Я ее родственник, внук ее двоюродного дяди Александра Петровича.
— Интересный фокус, — молодо произнесла старушенция в пенсне. — Я и есть Штемлер, мой мальчик. А Минна, которую вы спрашиваете, — моя дочь. Так чей же ты внук?
Ободренный, я принялся излагать свою родословную.
— Ах, вы, значит, внук Шапсы Пинхусовича, что живет сейчас в Ленинграде?
— Да, мой дед Александр Петрович, — аккуратно поправил я.
— Для меня он по-прежнему Шапса-капиталист. Он торговал готовым платьем в Херсоне, — упрямилась старушенция. — А паспорт у вас есть? Я должна показать участковому. — Вид паспорта со знакомой фамилией привратницу приободрил. — Минна вернется к вечеру, она работает на почте. Вот ключи. Наша квартира в конце коридора, в подвале. А я на дежурстве, у меня здесь пост.
«Хороша охранница. Любой жулик может положить ее в карман», — с облегчением подумал я, сжимая ключи. Квартира оказалась двумя сырыми подвальными клетками, потолок которых являл сложное переплетение фановых и водопроводных труб. Что делать, спасибо и на этом. Оставив чемодан, я отправился по делам.
Прошел мимо словно брошенного неподалеку от Спиридоньевского переулка затертого с виду театрика. Театр на Малой Бронной. Я еще не знал, что спустя много лет он станет знаменитым московским театром, в котором будет работать сам Анатолий Эфрос, театром, в репертуаре которого появятся и две мои пьесы. Но это произойдет в конце шестидесятых, а сейчас на дворе вторая половина пятидесятых…
Театр-студия «Современник» разместился в проезде Художественного театра, рядом со знаменитым МХАТом. Я поднялся на второй этаж и оказался в просторном помещении, заполненном молодыми людьми примерно моего возраста. Они явно кого-то поджидали. Вкусно пахло едой — на первом этаже здания находилась столовая, и все кухонные пары проникали в это помещение.
Надо было действовать, и я остановил пробегавшего мимо молодого человека, круглолицего, с вихрами непричесанных волос.
— Простите, я приехал из Сталинграда, привез пьесу, — не без гордости проговорил я, глядя в совершенно мальчишеские, даже детские глаза.
— Не ко мне! — выкрикнул он высоким голосом. — Это к Ефремову или к Сергачеву, он у нас читает пьесы. Он или Галя. А я Табаков. Я тоже иногда читаю пьесы… — Он не договорил и остановил полную девушку с родинкой у тяжелого носа: — Галя, вот принесли еще одну пьесу.
Галя Волчек, а это была она, смерила меня взглядом. Ее темные брови удивленно изогнулись над большими, глубокими карими глазами.
— Ну давайте, — нехотя проговорила она. — А что Сергачев? — с надеждой спросила она у Табакова.
— Кто у нас завлит?! — неожиданно закричал Табаков. — Непонятно, кто же у нас завлит? Может, Кваша? Или Круглый?
— Завлит пока Сергачев, а я, как тебе известно… — Галя махнула рукой и бросила через плечо: — Приходите через десять дней. Такой бардак, кто что делает — непонятно.
